Полковник

Из поликлиники вернулся с ощущением тоски и непонимания каких-то фундаментальных глубин происходящего вокруг. Включил телевизор и какое-то время бесчувственно смотрел на выступление молодежной рок-группы, название которой в русле модной ныне тематики — «Презерватив». На фоне кинохроники с эпизодами революции, гражданской войны, энтузиазма первых пятилеток — нечто полуголое, бритоголовое, хвостатое и с рожками, то и дело извергая синеватый дымок, содрогалось, и хрипло вопило, и сладострастно топтало пятиконечные звезды и флаги. Дрожь омерзения исказила лицо Петра Константиновича. О, как бы дорого он дал сейчас за то, чтобы это сатанинство исчезло повсеместно, провалилось бы туда, где ему и место, — в преисподнюю. Он озирается затравленно и дышит тяжело. В комнате совсем тесно из-за братова архива. По всем полкам выстроились многочисленные папки, много лет собираемые полковником. Первая мировая война, Великая Отечественная… Английская революция… Нидерландская революция, Великая Французская… наша… наших целых три. А если иметь в виду, что наша раскатилась по всему миру от Кубы до Китая… Ленин на это не рассчитывал. Он и о своей-то думал, что она провалилась. Да, как привела тут «Литературка» недавно его слова, сказанные незадолго до смерти, Ленин говорил, что теперь уже окончательно ясно: наша революция провалилась, народное сознание так быстро не переделать, и теперь осталось два пути — или признаться в этом, или ввергнуть страну в кровавую мясорубку. «Что, кстати, и было сделано, — бормочет Петр Константинович, бумаги со вздохом перекладывая, — да, неплохое наследство оставлял после себя… и надо было найти еще человека, который, понимая всё это, взвалил бы этот груз на себя». Тут далеко не всякий решится. Киров, к примеру, когда представилась возможность такой судьбы, предпочел остаться чистым. За что и уважают его все. И Калинина уважают. Ну а взвалил все на себя, а проще сказать, прикрыл Ленина от его признания на весь мир в своем провале Сталин. Видно, уж ему на роду было написано — прикрывать. Он ведь, и в Разлив вождя сопровождая, буквально прикрывал его, шел сзади с револьвером. Ленин доверил ему это прикрытие. И он прикрывал его до конца. Даже когда Ленин усомнился в самом главном смысле всей своей жизни, решительно подхватил революционное знамя, выпадающее из обессилевшей уже руки… Ошибался или не ошибался Ленин в том, что революция провалилась, это уже другой вопрос. Это покажет нам время, одно лишь время. А пока можно гадать на кофейной гуще. Да вот же, вот у Петра Константиновича на столе совсем свежие газеты. Китай решительно приговорил к расстрелу зачинщиков контрреволюционного мятежа. На Кубе приведен в исполнение приговор о расстреле четырех предателей революции. Куба не позволит запятнать знамя революции! Смерть ее предателям! Но пасаран! К стенке! Трах! — и нет человека. Нет, этого земной логикой не объяснишь… как, впрочем, не объяснишь и того беснования, которое только что было по телевизору. Остервенелое, чадящее, с рожками, хвостатое, в упоении топчущее для кого-то святые символы. Нет, это все тоже неземное. И то и другое — отражение наверняка каких-то космических борений.

Вот и остается констатировать, что идея революции по-прежнему довлеет над отдельным человеком. И даже над многими отдельными. Ибо что ж отдельный — он слаб, он хил и безволен, в массе-то своей, он подвержен всем тем вечным соблазнам, которыми дьявол так настойчиво соблазнял Христа в пустыне. Но то ведь был Христос, а вокруг-то просто люди. И не будь в душе у человека очистительной какой-то идеи, он давно бы перешагнул грань вседозволенности, погряз бы, как эти четверо с Кубы, в наркотиках, взятках, коррупции и прочих развращающих душу делишках. И все-таки, все-таки неужели нельзя стать хорошим… без всего этого… трах! — и нет человека? Поташнивало. Петр Константинович отшвырнул газеты с сообщениями о расстрелах. Ему захотелось в чем-то повиниться, склонить голову перед чем-то… Она сама на грудь упала.