Полли Чармс, Спящая Женщина

J’en doutais, je cherchay sur quoi l’universe pose,

Rien gardait l’équilibre et servait de soutien.

Комиссар издаёт восклицание: — Теперь я узнал! Я вспомнил услышанное несколько лет назад — итальянский певец…

— …Да…

— Он был… э… как бишь их… один из тех…

— Кастрат. Да…

Снова, в последний раз, этот голос, ни мужской, ни женский, великолепный, несмотря на все искажения, взвивается из огромного витого граммофонного рога изобилия.

Enfin, avec les poids de l’éloge et du blâme,

Je pesay l’eternel, il appela mon âme,

Je mourns, j’adoray, je ne savais plus rien…

Момент тишины, последовавший за окончанием песни, нарушает другой голос, более земной и достаточно хорошо известный, и Эстерхази и Лобацу. Он принадлежит некому Доуэрти, мнимому политическому эмигранту, много лет проживающему в Белле. Время от времени его заставали в немодных кафе или заведениях, где подавали напитки покрепче. Иногда этот человек что-то писал; иногда объяснял, что это часть книги, которую он пишет, а иногда не объяснял ничего, лишь задумчиво строчил с мечтательным видом. В иных случаях перед ним не было бумаги, только стакан, в который или над которым он расслабленно таращился. Этот человек, Доуэрти, был высок, сутул, носил массивные очки, и время от времени молча шлёпал губами — губами, на удивление свежими и полными для опустошённого серого лица. Официально он представлялся как “Переводчик, Толкователь и Гид” и, очевидно, сейчас выступал в первой и второй из этих ипостасей.

— Джентльмены, — начинает он (используя английское слово), — Джентльмены… мистер Мургатройд, устроитель этого научного показа попросил меня поблагодарить тех из вас, кто удостоил его своей поддержкой, и выражает сожаление, что он не говорит свободно на языках Триединой Монархии, чьё сердечное и постоянное гостеприимство… — Здесь он делает паузу и, казалось, немного уменьшается, будто сгибаясь под грузом всей чепухи и вздора, который ему требуется произносить согласно договору — и который он, в том или ином виде, произносил много раз, десятки лет. Более того, он открыто вздыхает, кладёт руку на лоб, затем выпрямляется и берёт что-то, поданное антрепренёром: это смахивает на брошюру или буклет.

— Мммм… да… Некоторые интересные факты, взятые из пространного труда, написанного членом французской Академии и Сорбонны о таинственной спящей женщине, Полли Чармс. Предмет этой научной выставки, неувядающая англичанка, мисс Мэри Чармс, называемая Полли, родилась в…

Его замечания, скатившиеся в монотонную декламацию, прерываются несколькими раздражёнными восклицаниями, среди которых отчётливо выделяется один голос: — Быстрее, пожалуйста, Дорогой Сэр [ «Lijberherra» — саркастически], оставь всё это навозище [ «Schejssdrekka»] для тех джентльменов, которые целый день развлекаются: быстрее, давай, показывай…

Лобац откашливается, привлекая внимание. Голос запинается, затем продолжает высказывать, хотя не столь грубо и угрожающе, что они, рабочий люд, у которых нет лишнего времени, заплатили, чтобы посмотреть здесь мисс Шармс, и хотят или увидеть её, или вернуть свои деньги назад, так что: — Оставь французскую Сорбонну на десерт, для тех, кто может подождать и давай, не тяни.

Доуэрти пожимает плечами, склоняется и говорит с Мургатройдом, который тоже пожимает плечами, затем машет фрау Григоу, которая не утруждается пожиманием плеч, но, показывая суматошными кивками и ухмылками, что она просто счастлива услужить и очень удивится, если кто-то подумает иначе, быстро семенит к стене и тянет за наполовину видимый шнур. Старый грязный занавес, с едва различимым названием давно обанкротившейся фирмы-производителя патентованных лекарств, начинает — чередой рывков и толчков, в соответствии с мигающими газовыми рожками — подниматься.

И мистер Мургатройд, не дождавшись завершения этого процесса, выдвигается вперёд и, причмокивая губами, начинает говорить, а потом переходит на английский и продолжает, игнорируя, успевает ли Доуэрти с переводом и толкованием.

— Это было ровно тридцать лет назад, лорды, леди и джентльмены, ровно тридцать лет назад, в тот же день… — Но его бойкая скороговорка, явно повторявшаяся долго и часто, и, вдобавок, тот факт, что выражение «30 лет», представленное выцветшими буквами нескольких афиш снаружи, сразу же делали очевидным, что теперь «тридцать лет» было фразой ритуальной и символической. Может, он или кто-то другой наделили Полли Чармс тридцатилетним оцепенением в самом начале выставочной карьеры; а, возможно, и эта мысль вызывала трепет, Мургатройд говорил «30 лет» гораздо дольше самого тридцатилетнего срока. — Эта юная мисс Мэри Чармс, именуемая Полли, в возрасте пятнадцати лет, сопровождаемая матерью и ещё несколькими из родных…