Полли Чармс, Спящая Женщина

Человек ухмыляется, хмыкает, отхлёбывает. Шлёпает губами. — Ах. Да это же токайское. Токайское «Бычья кровь». — И он делает вид, будто отпивает ещё. Смех, гогот и шутки. В другой бутылке, как сообщили, содержится вода. Затем импрессарио девушки торжественно смешивает стакан, наполнив его наполовину вином и наполовину водой. Он походит на алхимика, составляющего эликсир. — Теперь подходите, подходите. Вы говорили, некоторые из вас спешат… Вопросы?

Хихиканье, шутки, люди проталкиваются вперёд, люди отступают назад. Потом приказчик, посмотрев на свои часы, болтающиеся среди брелоков и печаток, говорит: — Очень хорошо. Один вопрос, а потом я должен идти. Милая дама: кто такой Франчек? И где он?

Мургатройд подносит ложку к её губам и, действительно мягко, приподнимает её голову. — Только ложечку, Полли. Вкусная ложка кое-чего хорошего. За папу Мургатройда. — Гладкая и безволосая голова склоняется, словно у отца, балующего больное дитя. Губы раздвигаются, медленно и слабо. Ложка звякает о ровные ряды зубов. Убрана. — Замечательно, Полли. Ты хорошая девочка. Папа Мургатройд очень доволен тобой. А теперь, пожалуйста, ответь на вопрос. „Кто такой Франчек? И где он?“

Губы раздвигаются снова. Слышится слабый, очень слабый вздох. А затем, голосом девочки в середине подросткового возраста, притворяющейся гораздо младше, с искусственными и неестественными интонациями, Полли Чармс произносит:

— Я в Америке, брат. С дядюшкой.

Все оборачиваются к старому франту, который стоит, уперев одну руку в бок, с выражением того, кто ждёт, что его одурачат. Но кто не поддастся, даже если так и будет. Потому что этого и ждёт. Это выражение исчезло без остатка. Он разинул рот.

— Ну, Мориц. И что насчёт этого? — надавили на него.

— Что… что… Да ведь Франтчек — мой брат. Он сбежал, ох, уже двадцать пять лет назад. Никто из нас не получил от него ни слова…

— А дядюшка? В Америке?

Ошеломлённый старый Мориц медленно кивает: — У меня был дядя в Америке. Может, всё ещё есть. Я не знаю… — Рывком сбросив руку со своего плеча, он заковылял прочь, закрыв лицо руками.

Толкование было сомнительно. Говорят: — Ну, это ничего на самом деле не доказывает… Хотя…

И ещё один — вероятно, тот же, кто громко требовал пропустить детали биографии, теперь так же громко говорит: — Ладно, мисс, я думаю, что вы — фальшивка, ловкая фальшивка. Чтоо? Да у половины народа в Империи имеется брат по имени Франчек и дядя в Америке! А теперь просто ответьте на этот вопрос. Что у меня в моей сжатой руке, тут, в кармане пиджака?

Ещё одна ложка вина с водой.

Ещё одно ожидающее молчание, на этот раз с открыто ухмыляющимся вопрошающим.

Ещё один ответ.

— Нож с перламутровой ручкой, который вы стащили в бане…

А теперь посмотрите на этого парня — лицо пошло пятнами, разъярённый, двинулся к спящей женщине, выдёргивая руку из кармана. И посмотрите на выпад Лобаца, послушайте резкий и слабый вскрик боли. Посмотрите, как что-то упало на пол. И взгляните на того человека, сейчас внезапно побледневшего, когда Лобац говорит: — Убирайся! Или!… — Взгляните, как он уходит… придерживая одну руку другой. И посмотрите, как все прочие наклоняются и ахают.

— Нож с перламутровой ручкой!

— Иисус, Мария, и…

— …знал его много лет, не думал, что он дрянной человек…

А теперь кто-то, сначала обхватывает голову руками, потом склоняется вперёд, потом отступает назад и свирепо таращится на всех вокруг, лицо наполовину искажено стыдом, наполовину — вызовом: — Слушайте… слушайте… Скажи — я хочу знать. Моя жена… разве она должна так сильно… по-моему, она… — Он не заканчивает, никто не осмеливается усмехнуться. Можно услышать его тяжёлое дыхание через сильно раздуваемые ноздри.

Ещё ложка. Ещё пауза. — Ей станет лучше… хотя вы мало её заслуживаете…

Мужчина ни на кого не смотрит. Он скособочился на одну сторону, склоняет голову, очень тяжело дыша.

И скоро, после заключительного вопроса и вина, все уйдут… Или, может быть, не уйдут.

И, пока Мургатройд убирает ложку, аудитория во внезапном замешательстве, все смотрят на кого-то, на кого никто прежде не смотрел. Кто говорит: — Итак, профессор, что насчёт французской песни? — Щеголеватый пожилой джентльмен, румяные щёки, гардероб времён пятого года Царствования, озирает весь мир, словно мелкий нотариус с дальней окраины (как говорится: “Десять трамваев, а дальше на фиакре”), где у каждой семьи всё ещё есть своя собственная корова и, вероятно, это его ежегодное путешествие в центр города, чтобы возобновить лицензию; пожелав также немного развлечься и не смея рассказать жёнушке (этакой “Танте Минне”), что побывал в более сомнительном месте, чем на “научном показе”.

— Разве не предполагалось, что будет французская песня? — негромко спрашивает он.