Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

Павел Сергеевич выжил и сохранил кое-какие семейные ценности благодаря наркому Луначарскому¹⁵², хотя граф страшно ругался, зная, что в его дворце Луначарский устроил дом свиданий: девочки, шампанское, обязательно бильярд, — и все это в родовой, исторической графской усадьбе с любезным хозяином-смотрителем. При этом Луначарский изображал из себя мецената и похлопывал графа по плечу, объявляя: «Я вас в обиду не дам, пока я жив». Сыграла роль и любовь большевиков к Пушкину, из которого они сделали фетиш и позорный хлыст для удушения независимой русской литературы¹⁵³. В Остафьеве хранились пушкинские реликвии и носильные вещи, снятые с раненого поэта, с пятнами засохшей крови.

Но в определенные дни, когда не появлялся Луначарский с компанией придворных льстецов и девочек, в дальней комнате первого этажа, всегда обычно запертой, собирались молящиеся и служили в полный голос¹⁵⁴. Когда Луначарский умер где-то на европейском курорте, то Остафьево решили закрыть, а обстановку дворца распродали. Граф Павел Сергеевич сказал тогда моему отцу, когда он приехал в Остафьево: «Глеб Борисович, заберите пару карамзинских кресел и любимый мозаичный стол князя

Павла Вяземского¹⁵⁵ с изображением Константинопольской Святой Софии. Пускай они вам достанутся, а не комиссарам»¹⁵⁶. Отец нанял машину, все упаковал и увез¹⁵⁷.

От всего пережитого граф Павел Сергеевич очень постраннел, ноне запивал¹⁵⁸. После закрытия Остафьева, семья графа переехала в башню и келью Новодевичьего монастыря, где когда-то Петр держал свою сестру Софью¹⁵⁹. Место историческое, как и все обитатели этой обители. Над дверью в башне висел парчовый штандарт его предка-фельдмаршала, с гербом и тремя крестами. Остафьевский священник, при помощи моего отца и Строгановой, уехал в Заволжский скит доживать свой век, и моленная в Остафьеве распалась.

При организации любой катакомбной моленной основное было — избежать доносов, тогда любое собрание больше десяти человек казалось подозрительным. Новодевичий был в те годы пролетарским клоповником — там поселилось много всякой сволочи, могущей донести. Исключение составлял архитектор Барановский с женой, знатоком усадебных портретов. Граф боялся собирать людей в башне, но иногда Строганова присылала ему священника, и он всех исповедовал.

После войны наша семья и некоторые другие непоминающие ездили в Новодевичий на Пасху, разговляться. Это было уже при младшем Шереметеве, Василии Павловиче, родители которого умерли к концу войны, так и не дождавшись возвращения сына с фронта. Ездили в башню на Пасху и до войны, к старому графу, всегда проклинавшему Луначарского¹⁶⁰.

Вася поступил до войны в художественный институт, ездил в Крым, в Козы, писать голых натурщиц на пленэре¹⁶¹. Вася попал на фронт и рядовым прошел все бои, получив солдатские медали. Он не был даже поцарапан осколком — Господь его хранил. На фронте Вася привык пить водку и курить «Бело-мор». Вася стал доучиваться в реорганизованном реалистами Суриковском институте и считался среди студентов гением, писавшим в стиле Оскара Кокошки. Был он очень талантлив, но пил водку уже изрядно и все более дичал¹⁶². Ему надо было уединиться, перестать пить, больше молиться, а он бегал по Москве, по этому красному Вавилону, и психически уставал. Вася нуждался в человеческом тепле, он был единственным сыном у родителей, и все жался, как осиротевший волчонок, к людям. Моя мать, сама намыкавшаяся в свое время, как могла, пригревала Васю и кормила его. Так она пригревала в свое время Даниила Андреева.

В башне были удивительные вещи, остатки Шереметьевских сокровищ: за занавеской над кроватью висел большой Рембрандт, купленный еще фельдмаршалом. Был еще один поздний Рембрандт, портрет юноши, похожий на Титуса, была масса екатерининских и елизаветинских портретов, натюрморт Терборха, бронза, книги, мебель. В уголке стоял столик с золотой, с рубинами, Годуновской чашей из Больших Вязем. Ее украли для Грозного опричники в Новгороде. Граф Павел Сергеевич ее очень ценил. Висели там строгановские иконы, стоял серебряный семисвечник — то есть остатки утвари из моленной. Было там и кадило работы Фаберже, в стиле модерн, необычной формы.

У Васи был странный взгляд — голубые, совершенно безумные, глаза, кустистые брови, красивое лицо с неправильным прикусом и блуждающая, застывшая улыбка. Его взгляд выделял его из толпы. Он никогда не кичился своим родом, не вспоминал о предках, и взгляд его блуждал по окружающему, и было впечатление, что он плохо его видит, думая о чем-то своем. Привлекали его только совсем одичалые художники, их он любил и пил с ними водку¹⁶³.