Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

Тогда в Суздале была одна маленькая действующая серги-анская церковка на площади, и все. Было много еще живых монахинь, не ходивших в этот храм и служивших на дому. Они были бойкие, голосистые и очень злые на язык. Они поминали и царя Николая II, и Патриарха Тихона, и называли советских Патриархов Сергия и Алексия I «христопродавцами и слугами антихриста». Мало чего они боялись. Времена были уже хрущевские, и было не так страшно.

Собирались они во вросшем в землю домике, на берегу речки, за Покровским монастырем, и там молились. Все стены были завешаны самыми разными иконами, в том числе и древними. Старопечатных книг у них было множество. Службу они всю знали от и до. Постоянного священника у них не было, но приходили странствующие монахи и служили.

Одного из них я помню. Его звали отцом Иннокентием. Он был из Астрахани, ни паспорта, ни документов у него не было, а только — засаленная справка из психбольницы. Но он был вполне нормален, хотя умел и гукать, и мычать, и вообще умело симулировал сумасшедшего.

Он мне рассказывал о той бойне, которую устроил Киров в Астрахани. Он сам уцелел потому, что его закопали в огород, и он там отлежался. Он говорил, что по нему ездили на конях и раздавили ноги до синевы копытами. Меня его рассказы поразили, но, поездив по Руси, я услышал и не такое.

В Симбирской губернии священников сажали в бочки, вбивали в них гвозди-сотки и сбрасывали с обрывов в Волгу. В Алатырском Михаило-Архангельском монастыре всю братию загнали в речку Алатырку топить и запрудили ими на время реку. В Тамбовской губернии венгры-чекисты распяли голого священника над царскими дверями и проткнули его штыком под ребро, как Спасителя. Одному священнику-проповеднику в тюрьме разорвали рот. Русскому народу за свои грехи еще платить и платить все следующее столетие, да он раньше и не расплатится за все свое зверство и безбожие.

Отец Иннокентий был стар, плохо уже видел и потому задержался в Суздале, но хотел уйти в Заволжье, в какой-то скит, умирать. Там его хорошо знали и звали к себе. Служба у монашек была монастырская, иногда служили всю ночь, читая по очереди. Монашки были из Покровского, Ризоположенского монастырей и других обителей. Днем они занимались огородничеством и разводили огурцы и очень вкусные суздальские помидоры.

Члены Владимирской общины иногда ездили в Суздаль, но суздальцы во Владимир не ездили. Я бывал у них на службах¹⁴⁹, для меня Суздаль и Владимир стали второй родиной. Будь моя воля, я перенес бы столицу России из опоганенной красными Москвы во Владимир, а Суздаль сделал бы столицей православной религии — священным городом, откуда бы управлялась русская Церковь. Сейчас суздальские старушки и женщины взбунтовались и вышли из подчинения Московской Патриархии. Для суздальцев их город — древняя столица Северной Руси, а Москва—это самозванка. Именно это гордое имперское чувство питало катакомбные моленные тех лет.

Шереметьевская моленная

Непоминающая моленная была и во дворце имения Остафье-во, перешедшего от Вяземских к Шереметьевым. Существовала она вплоть до закрытия музея, и это произошло еще до войны. Хранителем музея был бывший владелец, граф Павел Сергеевич Шереметев¹⁵⁰. Мой отец немного знал и графа Павла Сергеевича и был долго связан с его сыном, графом Василием Павловичем. Знал Василия Павловича и я, он иногда заходил ко мне на Никольскую улицу, когда я жил там отдельно от родителей и регулярно встречался с ним в театральной библиотеке, куда мы оба постоянно ходили в те годы.

Существование в Остафьевском дворце моленной сыграло роль в закрытии и распродаже музея: «Старый граф собирает у себя мракобесов и молится». В моленную графа ходили его бывшие служащие, некоторые крестьяне окрестных сел и приезжие из Москвы. Служил катакомбный священник из непоминающих, которого граф оформил как сторожа музея. Он был без длинной бороды и ходил в штатском. Шереметьевская моленная через одного молодого прихожанина, потом ушедшего к немцам, была связана с Нарышкинской. И Шереметьевская, и Нарышкинская моленная не входили прямо в Строгановский круг, а существовали автономно.

Граф Павел Сергеевич очень не любил большевиков, и как самый богатый помещик России, и как рафинированный эстет¹⁵¹. Граф в Петербурге был близок с редакциями журналов «Старые годы» и «Столица и усадьба». Знал он и рано умершего барона Николая Николаевича Врангеля, знатока и бытописателя дворянских гнезд и усадебных интерьеров.

Когда большевики выгоняли графа из Петербургского Фонтанного дома, то не дали даже взять пейзажи своей работы, сказав, что они теперь — народное достояние. Комиссар, выселявший его, строго объяснил: «Вы как потомственный паразит можете взять с собою одни ботинки, одно пальто, один костюм, две пары белья и т. д.». Граф долго потом, смеясь, представлялся: «Потомственный паразит Шереметев».