Полное собрание поэтических сочинений

Пускай кружат вас увлеченья,
Пусть праздник, карнавал гремит,
Оно наступит, пресыщенье,
Ведь голова у всех болит.
Страсть даже мудрых оглупит:
Сам Соломон с умом расстался,
Самсон, ослепший, с толку сбит, –
Блажен, кто страсти не поддался.

Пастух Орфей, любитель пенья
И флейты, низошел в Аид,
Где у ворот для устрашенья
Четырехглавый пес[106] сидит.
Нарцисс, тот в воду все глядит,
Он так собой залюбовался,
Что, глядь, и сам водой покрыт, –
Блажен, кто страсти не поддался.

Сарданапал, в свои владенья
Преобразивший даже Крит,
Влюбившись, в женском облаченье
Средь юных дев и сам парит.
Пророк мудрейший, царь Давид,
Босою ножкой так прельщался,
Что даже Бог дывал забыт, –
Блажен, кто страсти не поддался.

Позорное кровосмешенье
Амнон, несчастный содомит,
Свершил в порыве вожделенья:
С Фамарь, родной сестрой, накрыт,
За что и сам он был убит.
С главой Креститель распрощался,
Поскольку Ирод пляски чтит, –
Блажен, кто страсти не поддался.

За любострастное влеченье
И я, бедняга, был избит,
Как холст вальком, без сожаленья.
Катрин Воссель[107] за весь мой стыд
Ответить, верно, надлежит.
В тот миг Ноэль[108] там оказался,
Он плакать был готов навзрыд, –
Блажен, кто страсти не поддался.

Ужели юношу презренье
От юной девы отвратит?
Тому не быть! Пусть хоть сожженье
Ему, как колдуну, грозит,
Ведь девы слаще, чем бисквит,
Хоть каждый в дураках остался,
Кого прельщал их внешний вид, –
Блажен, кто страсти не поддался.

LXV

Когда бы та, кому служил
Так искренне, без размышлении.
Из-за которой пережил
Такое множество мучений,
Страданий, бед и огорчений.
Сказала сразу, что на свете
Дороже ей, я б без сомнений
Любовные порвал бы сети.

LXVI

Но что бы ни посмел сказать.
Все выслушать была готова
И не пыталась возражать
Против желания любого.
Шепнешь, бывало, только слово,
Она ответит, хоть и черство.
Ну, где тут было ждать дурного.
Как угадать, что все притворство.

LXV

Приняв меня за дурака,
Она настойчиво внушала,
Что пепел – якобы мука,
Свечной нагар – оплыв металла.
Скуфья монаха шляпой стала.
Туз – тройкой. Этакая ложь
Меня, лаская, окружала –
С ней пальцем в небо попадешь.

LXVIII

Не небо, а сковорода,
Повисли тучи волчьей шкурой,
Не хлебный колос – лебеда,
И не денница – вечер хмурый.
Вином вывал напиток бурый,
А катапульта – ветряком,
Аббат с расплывшейся фигурой
Совсем молоденьким пажом.

LXIX

Меня безбожно предавали,
Я часто целовал замок,
Водили за нос, и едва ли
Кто, убегая со всех ног,
Как я, надеть штаны бы смог.
А сам он, испытав такое,
Уж непременно бы нарек
Меня возлюбленным изгоем.

LXX

Все вдребезги, гори огнем!
Любовь я проклял как крамолу –
Из-за нее пред Судным днем
Мне быть и холодну и голу.
Под лавку сунул я виолу,
Я с ней расстался навсегда.
В толпе любовников веселой,
Клянусь, не буду никогда.

LXXI

Любовь я по ветру пустил,
Кто полн надежд, гонись за нею.
Я своему по мере сил
Призванью следовать посмею.
А если спросят, как злодея,
За что любовь он отрицает,
Тем я отвечу, не робея:
«Все скажет тот, кто умирает!»

LXXII

Жду смерти я в тоске и страхе
И с белой пеной на губах.
Плююсь: вот-вот придут монахи,
Чтоб утащить мой жалкий прах.
Я для Жанет[109] не вертопрах –
Калека, бывший на войне.
По думам, быть мне в стариках,
Хоть я еще петух вполне.

LXXIII

Скажу я Так Тибо[110] спасибо
За то, что щедро воду лил,
За яму, не за небо, ибо
Меня в ней на цепь посадил
И долго грушами кормил[111].
Все помню, но душа щедра:
Хочу, чтоб тоже получил
Он за свое… et cetera.

LXXIV

Ни служащих его, ни слуг
Не осуждаю я нимало.
Мне всяк из них любезный друг,
И мне хулить их не пристало.
Робер[112], к примеру, добрый малый,
Ему ль обиды предъявлю!
Как любят Господа менялы,
Я эту троицу люблю.

LXXV

Я помню: выдержав беду,
Готовясь к долгому изгнанью,
Я в пятьдесят шестом году
Писал свои предуказанья,
Которые как завещанье
Распространил какой-то Каин,
То было лишь его желанье –
Не всяк трудам своим хозяин.

LXXVI

Я и не мыслю отменить
Все прежние распоряженья,
Пускай пришлось бы заложить
Мне все угодья и владенья.
Барр[113], он достоин поощренья:
Ему дарю к соломе мат,
Пригодный для совокупленья, –
Пускай колени не дрожат.

LXXVII

Кому-нибудь заветной доли
Не хватит вдруг. Рекомендую
Во исполненье моей воли
Идти к наследникам. Дарую
Им все, включив кровать большую.
Пусть отдадут! – так и скажи.
А я их всех поименую:
Маро, Провен, Робэн, Тюржи[114].

LXXVIII

В итоге надобно сказать:
Поскольку я распоряженье
Хочу Фремену диктовать
(Он все поймет в одно мгновенье,
Когда не спит), благоволеньем
Никто не будет обойден,
И по французским всем владеньям
Рескрипт да будет оглашен.

LXXIX

Уж сердце бьется еле-еле,
Чирикать больше нету сил.
Фремен, поближе сядь к постели,
Чтоб челядь тщетно слух вострила.
Возьми бумагу и чернила,
Пиши быстрей, чтоб вскоре стало
Известно, что кому могила
Моя подарит. Вот начало.

LXXX

Во имя и Отца и Сына,
Что Богородицей рожден
И с вечным Духом воедино
Как Бог Отец соединен.
Им род адамов был спасен,
Но вот заслуги никакой
У тех, кто верит, как в закон:
Что всякий умерший – святой.

LXXXI

Все умирают, проклиная,
Все смертны телом и душой.
Душа умрет, в огне сгорая,
Плоть превратится в перегной.
Достойны участи иной
Лишь патриарх или пророк.
Я полагаю, пламень злой
Их задниц праведных не жег!

LXXXII

Когда б спросили: «Что за мненье!
Ведь ты совсем не богослов!
Безумное предположенье!»
Я б отвечал: с Христовых слов
Напомнить притчу я готов:
Богач в аду горит в огне,
А нищий выше облаков,
Над ним, в небесной вышине.

LXXXIII

Но, если б увидал богач,
Как тлеет палец прокаженный,
Мгновенно прекратил бы плач
Про рот, тем пальцем охлажденный.
Кто здесь пропойца забубенный,
Спустивший все, вплоть до обуток,
Там свят: напиток благовонный
Дороговат. Ну, хватит шуток!

LXXXIV

Во имя Девы Пресвятой,
Не окочурившись в пещере,
Мне б кончить текст, начатый мной.
Худой, больной, под стать химере.
Трясучки я, по крайней мере,
По милости ее не знаю.
А про другие все потери
Молчу. Итак, я продолжаю.

LXXXV

Во-первых, Троице Святой
Я душу бедную вверяю
И богородице самой
Свою судьбу препоручаю.
О милости я умоляю
Все девять ангельских чинов:
Положат пусть к Престолу, с краю,
Мой самый лучший из даров.

LXXXVI

Великой Матери-Земле
Свое я завещаю тело,
В нем жиру ровно как в золе,
Ведь столько глада претерпело.
Пускай его хоронят смело –
Прах вечно прахом остается.
Что далеко не отлетело,
На место прежнее вернется.

LXXXVII

Потом Гийому де Вийону,
Кто был мне больше чем отцом, –
На все взирая благосклонно,
Был ласковей, чем мать с сынком,
Вернувшимся в родимый дом,
Всегда в несчастьях выручал,
Из передряг спасал, причем
Сам благодарности не знал.

LXXXVIII

Ему дарю библиотеку
И мой про «Чертов здёх» рассказ,
Что переписан человеком,
Наиправдивейшим из нас,
Ги Табари[115]. Стиль груб подчас.
Но содержания значенье
Искупит неуклюжесть фраз.
И все другие прегрешенья.

LXXXIX

Забыла мать моя родная
Давно и радость и покой
Из-за меня. Ей завещаю
Молитву Деве Пресвятой.
Нам нет защитницы иной,
Чтоб наши утолить печали,
С ней – мы за каменной стеной,
Ведь в замках нас не привечали.