Полное собрание рассказов

И в эту ночь, когда, после своего номера, Фред в пальтишке с бархатными отворотцами, почихивая и урча, семенил за кулисами по тусклому коридору, – на вершок открывшаяся дверь внезапно плеснула веселым светом и два голоса позвали его. Это были Зита и Арабелла, сестры-акробатки, обе – полураздетые, смуглые, черноволосые, с длинными переливчатыми глазами цвета павлиньей шеи. В комнате был беспорядок, театральная и трепетная пестрота, запах духов. Черный обруч модной шляпы, поблескивая золотистыми спицами, скрывал угол зеркала, и косой отсвет лампы качался в ртутной глубине. На подставке валялись пуховки, гребни, граненый флакон с резиновой грушей, шпильки в коробке из‐под конфект, роза, пурпурные сальные палочки грима.

Сестры мгновенно оглушили карлика душистым лепетом и блеском зубов. Они щекотали и тискали Фреда, который, весь надувшись темной кровью, смотрел исподлобья и, как шар, перекатывался между быстрых обнаженных рук, дразнивших его. И когда Арабелла, играя, притянула его к себе и пала навзничь на кушетку, Фред почувствовал, что сходит с ума, и стал барахтаться и сопеть, вцепившись ей в шею; Арабелла, откидывая его, подняла голую руку, он рванулся, скользнул, присосался губами к бритой мышке, к горячей, чуть колючей впадине, пахнувшей пудрой и потом. Другая, Зита, помирая со смеху, старалась оттащить его за ножки; в ту же минуту со стуком отпахнулась дверь, и, – в белом, как мрамор, трико, сверкая мышцами, искрами серебра, плотной чешуей суспензория, – вошел француз-акробат, любовник обеих сестер. Молча и без злобы он цопнул карлика за шиворот – только щелкнуло крахмальное крылышко, соскочившее с запонки, – поднял на воздух и, как обезьянку, выбросил его из комнаты. Захлопнулась дверь. Фокусник, проходивший по коридору, успел заметить белый блеск сильной руки и черную фигурку, поджавшую лапки на лету.

Фред больно стукнулся головой об стену и теперь лежал неподвижно. Шок, наклонившись над ним, не мог удержаться, чтобы не вынуть сперва полкроны из волос карлика, вставших маслянистыми рожками. Подумал и вытянул еще две монеты. Затем принялся приводить в чувства бедного своего друга.

Впрочем, Фред сознанья не потерял, – только весь как‐то обмяк, смотрел в одну точку, мелко стучал зубами.

– Плохо, брат… – вздохнул фокусник, подняв его с полу и прозрачными пальцами потрагивая круглый лоб карлика. – Говорил тебе, не суйся. Вот и побили. Карлицу бы тебе…

Фред молчал, выпучив глаза.

– Переночуешь у меня, – решил Шок и, неся Картофельного Эльфа на руках, направился к выходу.

3

Существовала и госпожа Шок.

Это была дама неопределенных лет, темноглазая, с желтоватыми белками. Ее ломаная худоба, пергаментовый оттенок кожи, черные сухие волосы, привычка выдувать через ноздри двумя нервными струями дым надушенных папирос, обдуманная неряшливость платья, прически – все это мужчин не привлекало, но, вероятно, нравилось фокуснику, хотя на самом деле он жены будто и не замечал, всегда занятый своими сокровенными вымыслами, зыбкий, обманчивый, ненастоящий какой‐то, думающий о чем‐то своем, когда говорил о пустяках, внимательный и зоркий, когда казался погруженным в астрологические мечты. Нора не только не знала, почему он женился на ней, но даже сомневалась порой, обладал ли он ею когда‐нибудь, ибо Шок не мог пропустить случая, чтобы не сотворить обмана, ненужного, но изысканно хитрого и поэтому волнующего его еще слаще и живее всех плотских ощущений. Так, случалось, что за обедом он изумлял Нору необычной прожорливостью, сочно чавкал, обсасывал кости, снова и снова накладывал себе полную тарелку; потом уходил, грустно взглянув на жену; та, стуча кольцами об спинки кресел, шла к себе; а погодя горничная, хихикая в передник, докладывала, что господин Шок и не притрагивался, дескать, к обеду, что весь обед остался в трех новых кастрюлях, скромно стоящих под столом. Нора раздраженно поводила плечами.

Она была дочь почтенного художника, писавшего только лошадей, пятнистых псов да охотников в красных фраках, – и до свадьбы жила в Чельси, восхищалась дымными закатами над Темзой, рисовала, посещала нелепые собрания, на которых бывала туманная лондонская богема, – и там‐то отметили ее призрачные глаза тихого, тонкого человека, который говорил мало и еще никому не был известен. Подозревали, что он лирический поэт… Нора стремительно и неловко им увлеклась, поэт рассеянно обручился с нею, а в первый же день после свадьбы объявил с печальной улыбкой, что стихов он писать не умеет, – и тут же, во время разговора, превратил старый будильник в никелевый хронометр, а хронометр в крошечные золотые часики, которые Нора и носила с тех пор на кисти. Она понимала, что фокусник Шок все‐таки поэт в своем роде, но только никогда не могла привыкнуть к тому, что он ежеминутно, при всех обстоятельствах жизни, проявляет свое искусство. Нора часто прижимала к вискам руки – костлявые, звонкие, с прекрасными продолговатыми ногтями – и спрашивала себя, счастливо ли ей живется. Мудрено быть счастливой, когда муж – мираж, ходячий фокус, обман всех пяти чувств.

4