Полное собрание рассказов

Каждый отдельный день в году подарен одному только человеку, самому счастливому, – все остальные люди пользуются его днем, вдыхая солнце или сердясь на дождь, но никогда не зная, кому день принадлежит по праву, и это их незнанье приятно и смешно счастливцу. Человек не может провидеть, какой именно день достанется ему, какую мелочь будет вспоминать он вечно – световую ли рябь на стене вдоль воды или же гулкий стук крупных капель об натянутый шелк зонтика – да и часто бывает так, что узнает он день свой только среди дней прошедших, только тогда, когда давно уже сорван, и скомкан, и брошен под стол календарный листок с забытой цифрой.

Фреду Добсону, карлику в мышиных гетрах, Господь Бог подарил тот веселый августовский день, который начался нежным гудком и поворотом вспыхнувшей рамы. Дети, возвратившись с прогулки, рассказывали родителям своим, захлебываясь и дивясь, что видели карлика в котелке, в полосатых штанишках, с тросточкой и парой желтых перчаток в руках.

Страстно простившись с Норой, ожидавшей гостей, Картофельный Эльф вышел на широкую, гладкую улицу, облитую солнцем, и сразу понял, что весь город создан для него одного. Веселый шофер звонким ударом согнул железный флажок таксометра, мимо полилась улица, и Фред то и дело соскальзывал с кожаного сиденья и все смеялся, ворковал сам с собою.

Он вылез у входа в Хайд-Парк и, не замечая любопытных взглядов, засеменил вдоль зеленых складных стульев, вдоль бассейна, вдоль потухших громадных кустов рододендрона, темневших в тени ильмов и лип, над муравой, яркой и ровной, как бильярдное сукно. Мимо проносились всадники, легко подскакивая, скрипя желтой кожей краг, взмахивали тонкие конские морды, звякая удилами, – и черные дорогие машины, ослепительно вспыхивая спицами, сдержанно катились по крупному кружеву лиловых теней.

Карлик шел, вдыхая теплый запах бензина, запах листвы, как бы уже гниющей от избытка зеленого сока, и вертел тросточкой, надувал губы, словно собираясь свистать, – такое было в нем чувство свободы и легкости. Нора проводила его с такой торопливой нежностью, так порывисто смеялась, – видно, ей страшно было, что старик-отец, который всегда являлся ко второму завтраку, начнет что‐нибудь подозревать, заставши у нее незнакомого господина.

В этот день его видели повсюду – и в парке, где румяная няня в крахмальной наколке, толкавшая детскую коляску, почему‐то предложила его прокатить, и в залах Британского музея, и на живой лестнице, что медленно выползает из подземных глубин, полных электрических дуновений, нарядных реклам, гула, и в изысканном магазине, в котором продаются только мужские платки, и на хребте исполинского, танцующего автобуса, куда подсадили его чьи‐то добрые руки.

А потом он устал, – ошалел от грома и блеска, – стало тревожно от смеющихся глаз. Надо было осмыслить то широкое чувство свободы и счастья, что сияло в нем.

Когда, проголодавшись, Фред вошел в маленький знакомый ресторан, где собирались всякого рода артисты и где его присутствие никого не удивляло, он понял, взглянув на посетителей, на старого, скучного клоуна, уже пьяного, на врага своего француза-акробата, дружелюбно кивнувшего ему, – понял совершенно отчетливо, что на подмостки он не выйдет больше никогда.

В ресторане было еще по‐дневному темновато. Скучный клоун, смахивающий на прогоревшего банкира, и акробат, странно неуклюжий в спортивном пиджаке с кушачком, молча играли в домино. Испанская танцовщица в громадной шляпе, бросавшей синюю тень на глаза, одна сидела за угловым столиком, перекинув ногу на ногу, и задумчиво давила окурок в пепельнице. Было еще семь-восемь человек, незнакомых Фреду; он разглядывал их лица, поблекшие от грима, пока лакей подкладывал ему подушку, вскидывал серой скатертью, торопливо расставлял прибор.

И внезапно поодаль, в сумраке ресторана, Фред узнал тонкий профиль фокусника, который тихо беседовал с пожилым, тучным господином американского пошиба.

Фред не ожидал встретить фокусника, никогда не посещавшего кабаки, да и вообще вовсе позабыл об его существовании. Теперь ему стало так жаль бедного Шока, что он решил было все скрыть от него; но подумал, что все равно Нора обманывать не умеет и, вероятно, сегодня же объявит мужу: «Я полюбила Фреда Добсона, я покидаю тебя», – а ведь это разговор неприятный, трудный, и потому надо ей облегчить дело, – он рыцарь ее, он гордится ее любовью, – и как бы он Шока ни жалел, а огорчить его придется.