Полное собрание рецензий

(Четвертая – вероятно, вы угадали, – что употребил неправильный титул; полагалось: «организатор и вождь», а еще лучше: «вождь, организатор и вдохновитель».)

Положим, НКВД-то в данном случае все эти тонкости были безразличны и после ареста никто ни о чем таком Кашина не расспрашивал. Участь его была решена, вероятно, недели за две до этого самого семинара: он представлял собой типичного недобитка – в 33-м году уже привлекался по 58-й статье, уже и вину какую-то признал (участие в контрреволюционной организации «Путь Ленина»), но тогда был почему-то отпущен, а теперь, значит, кончик его веревочки нашелся, вот и все.

Однако следовало соблюсти приличия (до Большого Террора оставалось еще полгода). Приличия же на тот момент требовали плодотворного контакта с трудовым коллективом, внутри которого укрывался обреченный. В случае Кашина – с научной общественностью. Чтобы, значит, научная общественность еще прежде, чем гр-на Кашина возьмут, решила, что он не достоин носить высокое звание советского ученого.

Причем чтобы решила сама, с открытой душой и не жалея совести. А не так, как делалось впоследствии: дескать, поступила информация из органов, прошу проголосовать за исключение, кто за? Нет, – а пускай доктора наук и академики на общем собрании Ленинградского отделения Института истории АН СССР (ЛОИИ) самостоятельно разоблачат своего товарища как замаскированного врага. И пускай считается, что сигнал им пущен не сверху, а снизу – вот от группы студентов.

И такое собрание состоялось 21 марта. И в архиве ЛОИИ (теперь это Санкт-Петербургский институт истории РАН) сохранилась его стенограмма. И сотрудник этого института доктор исторических наук Р. Ш. Ганелин ее нашел. И был потрясен: стенограмма пестрела именами людей, которых он знал, уважал. У которых он учился (поступив в Ленинградский университет в 1945 году). С которыми вместе работал. Иных, наверное, даже любил.

«Само пребывание в одном с ними коллективе было школой. Повседневное общение с этими людьми, оброненные ими походя замечания запомнились на всю жизнь. Необыкновенная ученость, высочайший профессионализм, свойственный русским историкам-исследователям начала XX в., заключавшийся в особенной тонкости интерпретации источника как документального памятника своего времени, выделяли этих людей из общего ряда. Все это оказывалось у них как носителей истинной академической традиции органично связанным с подлинной интеллигентностью натуры, необыкновенной расположенностью к окружающим. В отношении к ним моем и моих ровесников-коллег был и до сих пор сохраняется элемент преклонения».

И вот все эти блестящие авторитеты битых два часа подряд несут косноязычную, тягостную, постыдную ерунду, после чего принимают резолюцию, подразумевающую расстрельный приговор неизвестно за что. И все записано слово в слово.

Читать этот документ тяжело, цитировать бессмысленно. Как люди в страхе гадки! – воскликнуто давно, а ничего другого вроде и не скажешь.

Никто и не скажет – кроме историка высочайшей квалификации, полностью овладевшего техникой «интерпретации источника как документального памятника своего времени». Кроме мыслителя, поднявшегося над соблазном смотреть на людей свысока. Кроме страдающего друга.