— С тех пор я стал постоянным помощником кукловода, и он посвятил <меня> во все тайны своего искусства.
Я сам дергал кукол за ниточки и однажды во время спектакля, дававшегося для приглашенных соседских детей, нечаянно уронил своего великана, но тотчас высунулся и, под громкий хохот зрителей, разрушив всю иллюзию, поставил его на ноги.
Но вскоре мне надоели затверженные пьесы. Я решил обновить репертуар и сам упражнял свою фантазию, сочиняя всякие драматические отрывки, вырезывая из картона и раскрашивая новые декорации.
Однажды я соблазнил товарищей поставить настоящий спектакль. На костюм героя, сурового и великодушного рыцаря, взял серую бумагу. Для врагов его — золотую и серебряную. Но в суете приготовлений я совершенно упустил, что каждый актер должен знать, когда и что говорить. Уже собрались зрители и ждали представления, а мои актеры в растерянности спрашивали друг у друга, что же им, собственно, делать. Переодетый и чувствующий себя Танкредом, я вышел на сцену и прочел несколько напыщенных стихов.
Никто из актеров не вышел. Никто мне не ответил. Зрители хохотали.
Тогда, позабыв о рыцарских страстях и поединках, я перешел к библейской сказке про тщедушного царя Давида и силача Голиафа, который вызвал его на бой.
Дети обрадовались знакомой пьесе, и выбежали играть со мной.
Спектакль был спасен.
Молодой гражданин большого города бродит по улицам. Иногда случаются события, нарушающие спокойное течение жизни: то пожар уничтожит чей-нибудь дом, то совершается преступление, розыском и наказанием которого город занимается несколько недель.
Отчего толпится народ на площади? Отблески костра в окнах соседних домов.
...За оскорбление религии и добрых нравов суд постановил предать сожжению всё издание легкомысленного французского романа.
Груду горящей бумаги ворошат железными вилами.
Вдруг подул ветер, и сотни горящих листов — бумажные бабочки с красными хрустящими крыльями — взлетели на воздух.
Толпа кинулась их ловить.
А Гете воспользовался переполохом и стащил с костра еще нетронутый огнем экземпляр запрещенной книги.
На всякую птицу есть своя приманка.
Большая темная комната в чьем-то неизвестном доме. Бюргерский сын Вольфганг Гете в компании веселых и общительных молодых людей. У окна за прялкой тоненькая девушка с большими глазами и маленьким ртом, — Гретхен, Маргарита.
<
Смех.
Большая грифельная доска на столе. Гете записывает мелком стихотворные строчки, стирает их губкой, снова пишет.
Гретхен за прялкой (Шуберт).
Это случилось во Франкфурте. Это переживал юноша, почти подросток и крепко запомнил. Дурное общество, подозрительные, но веселые люди. Большая висячая лампа. Ночные исчезновения. Тайком передаваемые деньги и записки. И все-таки здесь ему было хорошо и чем-то он здесь освежался. Уют и порядок, порядок и уют, родительский дом — как раздваивалось его существо: он будет сокрушать этот порядок и будет его воспевать, и будет ему служить через много десятков лет — веймарским тайным советником со звездой на груди.
А теперь компания молодежи, дурачившая полицию, морочившая честных граждан, изощрившаяся в озорных проделках и головоломных плутнях, обнаружена ищейками городской ратуши. Советник Шнейдер с поклонами и сладенькими улыбочками производит допрос на дому у Гете-отца.
— Где познакомились?
— На гуляньи.
— Где встречались? Кто там бывал? Назовите улицу.
Вольфганг слег в постель. Нервная горячка.
Между франкфуртской Гретхен и Гретхен из «Фауста» трудно найти что-нибудь общее.
Что с ней сталось? с этой первой Гретхен?
Гете никогда об этом не узнал.
Скорей бы вырваться из Франкфурта, скорей бы уехать!
Отец покупает сукно кусками — это обходится дешевле.
В доме всегда запас добротных тканей. Портных отец <не держал> — лишний расход. В доме есть слуга, он плохо кроит, н<о хорошо> шьет. Целыми днями он строчит сюртучки и камзольчик <для Гё>те-сына.[17]
[.....]лезное — но, помни, не трать на мимолетные радости.
Краткая пауза.