Кто даст главе моей воду и очесем моим источник слез (Иер. IX, 1),
благовременно сказать теперь и мне, и гораздо более, нежели тогда пророку; потому что я намерен оплакивать хотя не
множество городов и не целые народы, но душу, которая стоит, а лучше сказать - и дороже множества народов. Если даже
один исполняющий волю Божию лучше тысящ беззаконников, то, конечно, и ты прежде был лучше тысящ Иудейских. Посему никто
не станет теперь порицать меня, если я изложу больше скорбей и изображу сильнейшие сетования, нежели какие изложены у
пророка. Я оплакиваю не разрушение города и не пленение беззаконных мужей, но опустошение священной души и разрушение и
истребление христоноснаго храма. Кто, зная хорошо, сожженную теперь диаволом, красоту ума твоего в то время, когда
блистала она, не возстенал бы плачем пророка, - слыша, что варварския руки осквернили святое святых, и, подложив огонь,
сожгли все - херувимов, ковчег, очистилище, скрижали каменныя, стамну златую? Поистине, это несчастие востолько крат
горестнее того, во сколько крат драгоценнее те символы, которые хранились в душе твоей. Этот храм святее того, потому
что он блистал не золотом и серебром, а благодатию Духа, и, вместо ковчега и херувимов, в нем обитали Христос, и Его
Отец, и Утешитель. А теперь уже не то: он теперь пусть и лишен прежней красоты и благолепия, потерял божественное и
несказанное украшение, и лишился всякой безопасности и охраны: нет у него ни двери, ни запора, и он открыт для всех
душепагубных и постыдных помыслов. Помысл ли гордости, помысл ли блуда, помысл ли сребролюбия, или еще гнуснейшие
помыслы устремятся войти в него, - никто не помешает этому; а прежде, как небо недоступно всему этому, так (недоступна
была) и чистота ума твоего. Может быть, слова мои покажутся невероятными некоторым из тех, кто видят теперь твое
запустение и извращение; поэтому я и скорблю и сетую, и не перестану делать это, доколе опять не увижу тебя в прежнем
блеске. Хотя людям и представляется это невозможным, но для Бога все возможно: потому что Он есть