Полное собрание сочинений. Том 17

Свой взгляд на эпоху преобразования, которой так усиленно занялся Толстой в 1870 г., он охарактеризовал следующим образом в своей «Записной книжке» под 2 апреля. «Петр, т. е. время Петра сделало великое необходимое дело, но, открыв себе путь к орудиям Европ. цивилизации, не нужно брать цивилизацию, а только ее орудия для развития своей цивилизации. Это и делает народ. Во времена Петра сила и истина были на стороне преобразователей, a защитники старины были пена-мираж». Эта последняя мысль легла в основание двух набросков романа (рукоп. XVI и XX), так и названных: «Стapoe и новое». Далее Толстой записал в своей Записной книжке: «Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут Европейцы — казаками. Народ казаками желает быть. Голицын при Софьи ходил в Крым, острамился, а от Палея просили пардона крымцы, и Азов взяли 4000 казаков и удержали. Тот Азов, который с таким трудом взял Петр и потерял. Как просто мы говорим теперь: как глупо было учреждение пытки. Пытка затемняла, а не открывала правду. Через... лет будут удивляться: как могли не понимать глупость учреждения присяжных и обвинителя и защитника! Это затемняло правду и была игра. Петр — охотник. Признаки: баб, детей, baby не любит, пышности не любит. Любит доходить сам». Под 4 апреля Толстой писал: «Читаю историю Соловьева. Всё по истории этой было безобразно в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать. Правительство стало исправлять. И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвел великое и единое государство?! Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю. Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормили хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил чернобурых лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и ростил этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную? Кто сделал, что Богд[ан] Хмельницкий передался Р[усским], а не Т[атарам] и П[олякам]. Народ живет, и в числе отправлений народной жизни есть необходимость людей разоряющих, грабящих, роскошествующих и куражущихся. И это — правители, — несчастные, долженствующие отречься от всего человеческого». Следующая запись под 5 апреля выясняет те задачи художественной истории («истории—искусства»), установление которых должно было осветить ход исторических работ автору и определить теоретические предпосылки его писания в связи с новым замыслом художественного эпоса из эпохи Петра I. «История хочет описать жизнь народа — миллионов людей. Но тот, кто не только сам описывал, даже жизнь одного человека, но, хотя бы понял период жизни не только народа, но человека из описания, тот знает, как много для этого нужно. Нужно знание всех подробностей жизни, нужно искусство, дар художественности, нужна любовь. Кроме того, при величайшем искусстве нужно много и много написать, чтобы вполне мы поняли одного человека. Как же в 400-х печатных листах (самое многотомное историческое сочинение) описать жизнь 20 миллионов людей в продолжение 1000 лет, т. е. 20 000 000 x 1000. Не придется буквы на описание года жизни человека. Но и это не вся еще беда. Искусства нет, и не нужно, говорят, нужна наука. Не только подробностей всех о человеке нет. Но из миллионов людей об одном есть несколько недостоверных строчек и то противуречивых. Любви нет, и не нужно, говорят. Напротив, нужно доказывать прогресс, что прежде всё было хуже. Как же тут быть? А надо писать историю. Такие истории писали и пишут, и такие истории называются наука. Как же тут быть?! Остается одно: в необъятной и неизмеримой массе явлений прошедшей жизни не останавливаться ни на чем; а на тех редких, на необъятном пространстве отстоящих друг от друга, памятниках — вехах протягивать искусственным, ничего не выражающим, языком воздушные воображаемые линии, не прерывающиеся и на вехах. На это дело тоже нужно искусство: но искусство это состоит только во внешнем: в употреблении бесцветного языка и в сглаживании тех различий, которые существуют между живыми памятниками и своими вымыслами. Надо уничтожить живость редких памятников, доведя их до безличности своих предположений. Чтобы всё было ровно и гладко и чтобы никто не заметил, что под этой гладью ничего нет. Что же делать истории? Быть добросовестной. Браться описывать то, что она может описать, и то, что она знает — знает посредством искусства. Ибо история, долженствующая совокупить необъятное, есть высшее искусство. Как всякое искусство, первым условием истории должна быть ясность, простота, утвердительность, а не предположительность. Но зато история-искусство не имеет той связанности и невыполнимой цели, которую имеет история-наука. История-искусство, как и всякое искусство, идет не в ширь, а в глубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке. —»