Полное собрание сочинений. Том 33

«Вдь это подлость и ложь, — сказалъ онъ себ. — Разв я не вижу, что вся причина всей этой бдности, всхъ страданій та, что я считаю себя вправ владть землею? Если хочешь сдлать то, что требуетъ справедливость и совсть, то не въ наймы отдавай землю, а такъ отдай, всю отдай, откажись отъ своего незаконнаго права. Но какъ это сдлать? Отдать такъ, какъ я тогда это сдлалъ съ отцовской землей. Тогда вправду говорили о томъ, что мужики не поправились, а только больше пили».

* №122 (кор. №60).

— Нтъ, братъ, шалишь! Должно, пронюхалъ, что отъ царя отборка земли выходитъ, такъ дай, молъ, отпишу.

— Эхъ, не дадутъ они ему мужика поднять, убьютъ, какъ того, батюшку!

* №123 (кор. №52).

XLIV.

Къ утру только Нехлюдовъ заснулъ и потому на другой день проснулся поздно.

Въ полдень шесть выбранныхъ мужиковъ, приглашенныхъ приказчикомъ, пришли въ яблочный садъ подъ яблоки, гд у приказчика былъ устроенъ столъ и лавочки.

Изъ шести пришедшихъ мужиковъ больше всхъ обращалъ на себя вниманіе Ермилъ Антоновъ, широкій красивый старикъ съ завитками полусдой бороды, какъ у Моисея Микель Анджело, и сдыми густыми вьющимися волосами вокругъ загорлаго и оголившагося коричневаго лба. На немъ былъ новый кафтанъ, большая шапка и сапоги. Это былъ когда-то богатый мужикъ-ямщикъ, гонявшій пять троекъ на почт. Онъ держалъ пять надловъ на четыре сына. Это былъ человкъ не быстраго ума, но серьезный, представительный и строгій. Второй былъ маленькій, кривой, Степанъ Пелагеюшкинъ, печникъ. Это былъ когда-то псенникъ, весельчакъ, шутникъ, по дому хозяинъ и человкъ расчетливый. Онъ былъ одтъ въ плохую поддевку и плохіе сапоги. Третій былъ Онисимъ Жидковъ, высокій, худой, остроносый, съ маленькой бородкой, здоровый работникъ и умный человкъ и грамотный. На этомъ была поддевка суконная и сапоги бураками. Четвертый, Петръ Камушкинъ, былъ тотъ самый беззубый старикъ, который на сходк закричалъ ршительный отказъ на вс предложенія Нехлюдова. Этотъ старикъ былъ первымъ хозяиномъ въ деревн.⁴²⁷ Между тмъ онъ не умлъ считать дальше двадцати. На немъ былъ черный кафтанъ и новые лапти и онучи. Пятый былъ невысокій свжій старикъ съ блой бородой и хитрыми улыбающимися глазами. Это былъ Осипъ Наумычъ, пчеловодъ, считавшійся колдуномъ, ловкій на всякое дло, деспотъ, но зато и самоувренный и хвастливый свыше своихъ способностей. Шестой былъ Михайла Фоканычевъ, сморщенный старикъ, высокій, хромой, съ клинообразной бородкой и добродушнымъ лицомъ. Это былъ тоже пчеловодъ.⁴²⁸ Онъ былъ въ башмакахъ и высоко и туго умотанныхъ блыхъ онучахъ.

Нехлюдовъ въ этотъ разъ не чувствовалъ никакого смущенія, потому ли, что крестьянъ было меньше, или потому, что онъ былъ занятъ не собой, a дломъ.

* № 124 (рук. № 63).

Съ тхъ поръ какъ она все высказала Нехлюдову и отвергла его, она⁴²⁹ постоянно колебалась между страстной любовью и такой же ненавистью къ нему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотлъ этого, и осталась въ ней потому, что знала, что это было пріятно ему. Ей было не хорошо. А въ больниц даже хуже, чмъ было въ камер. Хуже было отъ того, что, кром того, что былъ тяжелый трудъ, отъ котораго она отвыкла, не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности же отъ того, что сидлки, зная, кто она была, презрительно чуждались ея; мущины же, фельдшеръ и сторожа, также презрительно, какъ т, чуждались, но искали съ ней сближенія.⁴³⁰ Но она оставалась тутъ потому, что онъ хотлъ этого. Она радовалась тому, что показалась ему въ больничномъ фартук.

И вмст съ тмъ она ненавидла его. Особенно ненавидла тогда, когда видла и когда онъ повторялъ свое предложеніе. Разъ понявъ это предложеніе какъ оскорбленіе, какъ желаніе воспользоваться ею духовно, она не могла иначе смотрть на него.

** № 125 (кор. № 63).

Въ это самое время въ одномъ изъ казематовъ,⁴³¹ въ разорванномъ на груди плать, растрепанная, съ выпученными глазами женщина визжала отчаяннымъ голосомъ и билась головой то о стну, то о дверь. Часовой заглядывалъ въ дырку, отходилъ и продолжалъ ходить. И какъ только глазъ его показывался въ дырк, визгъ усиливался.

— Не смотри, лучше убей меня, дай ножъ, дай яду. Не могу, не могу!

Послышались шаги. Дверь въ коридоръ отворилась, и вошелъ человкъ въ офицерскомъ мундир съ двумя сторожами. Въ сосднихъ камерахъ появились глаза въ дыркахъ дверей, но офицеръ, проходя, защелкивалъ ихъ.

— Разбойники, мучители! — послышалось изъ одной; въ другой колотили въ дверь кулаками.

Офицеръ былъ блденъ. Хотя это повторялось часто, всегда это было страшно и тяжело. Какъ только дверь къ истерической женщин отворили, она бросилась къ ней и хотла выйти.

— Пустите меня, пустите, — визжала она, одной рукой схватывая растерзанное платье на груди, другой откидывая зa ухо пряди жидкихъ волосъ съ пробивавшейся въ нихъ сдиною.

— Вы вдь знаете, что нельзя; глупости не говорите, — сказалъ офицеръ, стоя въ дверяхъ.

— Пустите или убейте! — кричала она, отталкивая его.