Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Письма

Эпистолярное наследие Н. С. Гумилева широко представлено всеми жанрами этого своеобразного рода изящной словесности. Мы находим здесь и завершенные эпистолярные циклы (переписка с В. Я. Брюсовым), и хронологически «локальные» циклические версии (переписка с Е. А. Зноско-Боровским и М. Л. Лозинским), и окказиональные тексты, некоторые из которых имеют высокую содержательно-эстетическую ценность (см., например, письма к В. Е. Аренс и Е. Р. Малкиной (№№ 44 и 172 наст. тома)). Личная переписка Гумилева органично дополняется деловой, причем многие из образцов последней делают границы между этими «автономными» областями эпистолярного творчества почти неразличимыми (см., например, письма к С. К. Маковскому и С. М. Городецкому (№№ 119 и 132 наст. тома)). По открытому письму «В редакцию газеты “Последние новости”» (№ 180 наст. тома) мы можем судить о мастерстве поэта в области эпистолярно-публицистических жанров, а по запискам, сохранившимся в «Чукоккале» (см., например, № 177 наст. тома) — в области эпистолярных «миниатюр». Дошедшая до нас переписка Гумилева располагает, помимо прочего, и своими «трансцендентными» сферами: как известно, второй из гумилевских эпистолярных циклов, который мы без малейшего сомнения можем назвать одним из самых значимых не только по отношению к истории отечественной, но и к истории мировой литературы, — переписка с Анной Ахматовой 1906–1910 гг. — был сожжен сразу после венчания в апреле 1910 г. Уже после смерти поэта, по всей вероятности, погибла его переписка с родителями. Помимо того, в ряде мемуарных источников упоминаются неизвестные нам ныне письма поэта (см., напр., в воспоминаниях Н. С. Войтинской: «Было два письма из Африки и «Жемчуга» с надписью. Я ведь ни малейшего значения не придавала знакомству с Николаем Степановичем...» (Жизнь поэта. С. 102); см. также восстановленное по памяти И. В. Одоевцевой «стихотворное письмо» Гумилева (№ 104 в т. IV наст. изд.). Все подобные зияющие «пустоты» в «целом» эпистолярного наследия Гумилева уподобляют общее впечатление от созерцания этого «целого» — впечатлению от созерцания взнесенных над современным Акрополем руин Парфенона: фантазия, заполняя по своему произволению недостающие объемы, рисует нам образ великолепного сооружения, быть может, даже превосходящий своим блеском то, что в действительности было воздвигнуто волей Перикла и его друзей.

Продолжая начатую параллель с греческой античной классикой, можно отметить — если говорить о специфике гумилевского эпистолярного стиля, — что и в качестве корреспондента основатель акмеизма продолжал следовать завету любимого им С. Т. Кольриджа: «Определение хорошей прозы — нужные слова на нужном месте, хорошей поэзии — самые нужные слова на самом нужном месте» (см. комментарий к № 84 т. VII наст. изд.). Даже самое беглое знакомство с текстами, приведенными в настоящем томе, не оставляет сомнений, что эпистолярную словесность Гумилев полагал продуктом художественной работы, подобной той, которая осуществляется творцом эпоса, лирики, драматургии. Очевидно, что над текстом некоторых из своих писем поэт вообще сознательно работал, добиваясь не только максимальной информативности, но и максимальной стилистической выразительности (так, например, ирония шутливого упоминания в письме к В. К. Ивановой-Шварсалон о трех версиях текста — «Простите за такое глупое письмо, но я не мог лучше. Это третье, которое я пишу Вам из Каира. Первые два я изорвал» (см. № 77 наст. тома), — вдруг «снимается» его действительным художественным великолепием:

Каждый вечер мне кажется, что я или вижу сон, или наоборот проснулся в своей родине. В Каире, вблизи моего отеля, есть сад, устроенный на английский лад, с искусственными горами, гротами, мостами из цельных деревьев. Вечером там почти никого нет, и светит большая бледно-голубая луна. Там дивно хорошо. Но каждый день мне приходит в голову ужасная мысль, которую я, конечно, не приведу в исполнение, — это отправиться в Александрию и там не утопиться подобно Антиною, а просто сесть на корабль, идущий в Одессу.