Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии

Стр. 6–7. — Каламбурная реминисценция «блоковской» версии символизма как антитезы символистской практике Иванова: «Нечаянная радость» — вторая книга стихов Блока (1907). Стр. 12. — «Rosarium» (сад роз) — название пятой книги второй части книги «Cor Ardens», содержащей «стихи о розе». «В поэтическом цикле Вяч. Иванова «Rosarium» роза связывает воедино бесконечное число символов, сопровождая человека от колыбели через брак к смертному ложу, и является как бы универсальным символом мира и человеческой жизни» (Топоров В. Н. Роза // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1988. Т. 2. С. 386). Интересно, что с темой «Rosarium»’а связано то самое заседание «Академии Стиха», на котором произошел роковой конфликт «ученика» с «учителем». Как сообщалось в отчете о заседании Общества ревнителей художественного слова 13 апреля 1911 г., «Вячеслав Иванов сообщил Обществу свою оценку образцов абиссинской народной поэзии, записанных и переведенных Н. С. Гумилевым во время его недавнего африканского путешествия. <...> Вячеслав Иванов прочитал стихотворение в форме газэлы на абиссинские мотивы, связанное с рассказами Н. С. Гумилева о вышеупомянутом путешествии; оно послужило поводом к обмену мыслей о пределах применения газэлы как национальной формы» (Русская художественная летопись. 1911. № 9. С. 142; ст-ние «Розы Царицы Савской», по авторскому примечанию в сборнике «Cor Ardens», внушено «образчиками абиссинской живописи» — см.: Известия АН СССР. 1987. № 1. С. 66–67 (Сер. литературы и языка)). Стр. 13–23. — По мнению П. Давидсон, доводы Гумилева, несомненно объяснимые его полемической пристрастностью, весьма слабы и уязвимы. Так, например, Гумилев выдвигает достаточно стереотипное представление о «славянской душе» как смеси противоборствующих «западных» и «восточных» элементов, чтобы приписать Иванова к «восточной крайности». И это, считает Давидсон, совершенно неоправданно, в свете явных пристрастий самого Иванова, его более глубоких знаний и чувства родства прежде всего с классической древностью, христианской Европой средних веков, и немецким романтизмом. Подобным образом, в завершении своей оценки Гумилев утверждает, что крайность приводит в тупик: «однако история поэзии неоднократно показывает, что то, что может казаться крайностью или даже тупиком, может также представлять собой неожиданный источник вдохновения и возобновления для следующего поколения (Davidson Pamela. Указ. соч.). Стр. 19. — Из этого рассуждения следует, что акмеизм, стремящийся к «равновесию сил» (стр. 11 № 56 наст. тома), в «этнокультурной» плоскости ведет свою генеалогию непосредственно от Пушкина, минуя как «ориенталистские» крайности Иванова, так и «западнические» крайности Брюсова. Стр. 23–24. — Об образе «царей-волхвов» в творчестве Гумилева см. комментарии к стр. 18–20 № 3 в т. VI наст. изд. Стр. 29–32. — Реминисценция на «предакмеистическую» полемику Гумилева и Вяч. И. Иванова. «18 февраля 1912 г. Городецкий и Гумилев в Обществе ревнителей художественного слова “заявили о своем отрицательном отношении к символизму” (Труды и дни. 1912. № 2. С. 27). Выведение себя из рядов символистов было логически неизбежно после того, как на тезис Гумилева о том, что слова должны значить только то, что они значат, Вяч. Иванов ответил: “Я не символист, если слова мои равны себе, если они — не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе, откуда они приходят и куда уходят, — и если они не будят эхо в лабиринтах душ” (Труды и дни. 1912. № 1. С. 6). <...> Нападки и уколы бывшего учителя долго еще были для Гумилева чувствительны. В середине апреля 1913 г. он писал Ахматовой: “...Снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся”» (Известия АН СССР. 1987. № 1. С. 67. (Сер. литературы и языка)). Стр. 31. — Имеется в виду ведийский символ иллюзии, обмана; ср.: «Есть мощный звук: немолчною волной / В нем море Воли мается, вздымая / Из мутной мглы все, что — Мара и Майя / И в маревах мерцает нам — Женой» (цикл «Золотые завесы» (9)). Стр. 34–35. — Имеется в виду ст-ние «Ad Rosam», являющееся «прологом» к книге «Rosarium» (Тебя Франциск узнал и Дант-орел унес / В прозрачно-огненные сферы: / Ревнуют к ангелам обитель нег — Пафос — / И рощи сладостной Киферы. <...> Кто б ни был ты: Геракл иль в облаке Персей, / Убийца ль Гидры иль Медузы, — / Тебя зовут у волн, где Солнце пел Орфей, / Над Розой плачущие музы!), «сливающее» в синтетическом образе «Розы» христианское (Франциск Ассизский, см. комментарий к стр. 72 № 11 наст. тома) и языческое (Персей, герой древнегреческих мифов, победитель Горгоны Медузы и спаситель царицы Андромеды от морского чудовища) начала. Стр. 38. — Enjambements — «разрыв» фразы границей стиха, придающий особую выразительность поэтической речи; аллитерации — значимые комплексы согласных звуков в художественной речи; в стихотворной речи обычно эти комплексы выстраиваются из начальных согласных слов стиха. Стр. 41. — На соотношение образа «персидского царя» с «персидскими коврами», узору которых уподобляется поэзия Иванова (стр. 54) и «царем-волхвом Гаспаром», которому уподобляется сам Иванов (стр. 23–24) обратила внимание Е. Ю. Раскина (см.: Раскина Е. Ю. Лирический герой поэзии Н. С. Гумилева: «нищий Лазарь» или «великолепный волхв» // Наука и школа. 2005. № 3. С. 59–62). По ее мнению, уподобление «Вячеслава Великолепного» царю-волхву Гаспару и упоминание о персидском владыке (ассоциированного с «варварской роскошью» в представлении древних греков — отсюда и введение греческого варваризма) обусловлено тем, что в раннехристианской литературе с Гаспаром (Иаспаром) связывали именно персидско-месопотамский ареал. «Варварская» же роскошь имеет устойчивую семантику «пресыщенности» и, потому, «равнодушия» к жизни, «усталости», «невосприимчивости», которая свойственна «царю-волхву» Гаспару, «привыкнувшему» даже к Вифлеемской звезде.