«В 1911 году Блок готовит первое издание “Собрания стихотворений” (Кн. 1–3. М., 1911–1912) — свою “лирическую трилогию” (кн. 1 — «Стихи о Прекрасной Даме»; кн. 2 — «Нечаянная радость»; кн. 3 — «Снежная ночь») — и начинает осмыслять всю свою лирику как “трилогию вочеловечивания”» (РП I. С. 280). С этого момента творчество Блока воспринимается современниками как реализация «идеи пути» (см.: Максимов Д. Е. Идея «пути» в творчестве Александра Блока // Максимов Д. Е. Поэзия и проза А. Блока. Л., 1981) и рецензия Гумилева оказывается одной из первых интерпретаций этого образа. Об «акмеистической» корректировке замысла блоковской образности в гумилевской критике см.: Громов П. П. А. Блок, его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 120, 434. Подобную «корректировку» усмотрел в этой рецензии и Дж. Доэрти: «Гумилев предлагает верное изложение блоковского «поэтического нарратива» — и все же отчетливо ясно, что он одновременно развивает некий подтекст, который можно определить, как обще-антисимволистский. Это намечается в цитате Гумилева из «Балаганчика» («Я не слушал сказок, я простой человек»): в его сравнении Блока с Пушкиным; и, главное, в его интерпретации блоковской «Прекрасной Дамы», при которой отвергаются разные символические прочтения в пользу более заземленной <...>. Это была весьма необычная, провокационная трактовка Блока, но Гумилев пытался доказать, что это — не просто каприз, выдвигая «теоретическое» обоснование своим доводам при истолковании значения и функции блоковского символического «Духа музыки»: «Музыка — это то, что соединяет мир земной и мир бесплотный. Это — душа вещей и тело мысли». Тут опять преуменьшается значение экстатического, визионерского элемента блоковской поэзии в пользу более традиционного, «метафизического» противопоставления тела и души; блоковский трансцендентный опыт «Духа музыки» сводится к чисто интеллектуальному и традиционно поэтическому переживанию. И этому сопутствует установка на близость поэта к «реальному» миру конкретного и объективного опыта: «Все линии четки и тверды, и в то же время ни один образ не очерчен до замкнутости в самом себе, все живы в полном смысле этого слова». Соотношение «живого мира» текста с «живым миром», который в нем воплощается, представлено затем в типично акмеистическом свете: «И мир, облагороженный музыкой, стал по-человечески прекрасным и чистым — весь, от могилы Данте до линялой занавески над больными геранями». Таким образом, сугубо личная «лирическая» сторона нарратива Блока превращается в повествование о переходе от символизма к акмеизму — в сущности, в пересказ литературного развития самого Гумилева, совсем отличный от собственной версии Блока. Поэт как будто разочаровался в символизме и «преодолел» его по схеме, которую Гумилев также обнаруживает не только в своем личном опыте, но и в «развитии» других поэтов (главными примерами являются Городецкий и Мандельштам)» (Doherty Justin F. Nikolai Gumilev and the Propagation of Acmeism: «Letters on Russian Poetry» // Irish Slavonic Studies. 1992. Vol. 13. P. 127–128. Имеются в виду рецензии Гумилева на «Иву» и «Цветущий посох» Городецкого и «Камень» Мандельштама: №№ 45, 51, 65, 63, 68).
Стр. 1–2. — Эти слова приводятся Дж. Доэрти в контексте анализа противопоставления «романтическому» отождествлению жизни и творчества в теории и практике Гумилева (Doherty. P. 189). Стр. 8–9. — Имеется в виду лирическая драма Блока «Балаганчик» (1906). Стр. 17. — Юношеская (1820) поэма А. С. Пушкина «Гавриилиада» кощунственно «травестирует» евангельскую историю Благовещения. Идея «странной религиозности», отразившейся в ранней поэзии Пушкина (в т. ч. — и в его лицейской эротике и в «Гавриилиаде») — восходит к работам Брюсова о Пушкине (книге «Лицейские стихи Пушкина» (М., 1907) и статьям 1910-х гг.). «Гавриилиада» особо занимала Брюсова, впервые опубликовавшего ее отдельным изданием в 1918 г. Статья Брюсова о «Гавриилиаде» была помещена в «Библиотеке великих писателей» С. А. Венгерова (Пушкин. Т. II. СПб., 1908). Стр. 51. — Имеется в виду третья книга стихов Блока (1908). Стр. 63–64. — Имеется в виду ст-ние «Голоса скрипок».
О М. А. Кузмине см. №№ 5, 22, 24, 28, 36, 48, 54 наст. тома и комментарии к ним. «Акмеист Кузмин или нет — споры об этом шли и идут в литературе с давних пор. <...> Казалось бы, тесная дружба с Гумилевым после его приезда в Петербург из Парижа, единство литературной позиции в период первого и наиболее серьезного кризиса символизма в 1910 году, <...> статья «О прекрасной ясности», участие в заседаниях «Цеха поэтов», предисловие к первой книге стихов Анны Ахматовой, — все это указывает, что определенная близость существовала. И однако никто из акмеистов никогда не говорил и не писал, что Кузмин принадлежит к их узкому, корпоративно замкнутому кругу.