Полное собрание стихотворений

Моя соперница — Россия,
Но победитель мой — судьба...
Я шел не по следам Батыя,
И не бессмысленна была моя борьба:
Я движим был не погремушкой славы.
Я видел пепл Москвы, но я не Герострат...
Все царства я б сложил в итог одной державы...
Я прав перед людьми, пред богом — виноват.
Я не постиг его предназначенья,
Но, ослеплен успехом чудных дел,
Хотел переступить в пылу самозабвенья
Божественным перстом начертанный предел.

Здесь уже, в сущности, присутствует романтическая наполеоновская легенда.

Пушкин, пересматривая свои прошлые оценки, пришел в 20-е годы к более исторической характеристике Наполеона; это было тесно связано с тем, что, говоря словами Б. В. Томашевского об оде «Наполеон» (1821), «принцип революции был в эти дни прочно усвоен Пушкиным»:

И обновленного народа
Ты буйность юную смирил,
Новорожденная свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил.

Ода Пушкина заканчивалась словами:

Хвала! Он русскому народу
Высокий жребий указал,
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.

Одоевский в сложном отношении к Наполеону — преклонении перед его величием, оценке его как поработителя свободы, проложившего «всемирной войной» путь для свободы будущей, — следует за Пушкиным:

Могучий дух все бури укротил,
Когда явился он в пылу грозы кровавой.
Едва дохнул на мир и громоносной славой
Свободы голос заглушил.
Втоптал [он в прах] главы нестройного народа,
И в тучах и громах по миру полетел,
И замерла пред ним бессмертная свобода,
И целый мир оцепенел.

Одоевский осуждает Наполеона, но не перед богом, как Лорер, а перед людьми, и вместе с тем утверждает историческое предназначение Наполеона:

Напрасно павший вождь царей
Для мира вынес гром цепей
Из бурь народного броженья.
Он своего не понял назначенья
И власть гранитную воздвигнул на песке.
Весь мир хотел он сжать в руке,
Но узами любви соединил народы;
И увлекаемый таинственной судьбой,
Невольно вытоптал кровавою стопой
Высокий, тайный путь для будущей свободы...

Перед Одоевским встает по существу тот же вопрос, который задавал Пушкин в 1824 году:

Зачем ты послан был и кто тебя послал?
Чего, добра иль зла, ты верный был вершитель?

Тема Наполеона вела к теме свободы. «Дифирамб» в еще большей степени, чем о Наполеоне, стихотворение о революции. И не только потому, что приведенные строфы наиболее яркие, центральные в стихотворении; в сущности, все стихотворение — это аллегорическая картина французской революции, дифирамб «тысячеглавому борцу», народу.

7

Еще в 1825 году в своей единственной критической статье «О трагедии «Венцеслав», сочинение Ротру, переделанной г. Жандром», Одоевский хвалил А. А. Жандра за «важную перемену»: «Самый смелый, вольный метр (Одоевский имеет в виду нерифмованный пятистопный ямб.— М. Б.) заступил место натянутого и надутого шестистопного стиха ямбического, которым никто из наших стихотворцев не владел и не владеет совершенно... Французы имеют ту особенность, что у них стихосложение силлабическое и что ударения падают неопределенно. У нас же шесть тяжелых ямбов, худо заменяемых пиррихиями, тащатся друг за другом и бьют молотом вслух... Итак, сохраняя обыкновенное наше стихосложение, должно искать возможного разнообразия».

«Возможное разнообразие» очень характерно для творчества самого Одоевского. Он пишет белыми стихами, обращается к народному стиху, широко использует редкие в русской поэзии начала XIX века дактилические рифмы, применяет неожиданные перебои ритма. Новаторство Одоевского в стихотворении «Что за кочевья чернеются...» далеко опережает его эпоху; в строках этого стихотворения, которое пели декабристы на пути из Читы в Петровский завод, непосредственно звучит ритм народной песни, ломающий метрические каноны: