Полнолуние

Он пожал плечами. Он этого не знал. Почему он все-таки не попытался этого узнать? Смирился со своей участью? А если ему нравится то, что он делает? Разве не может быть так? Разве плохо, что он печет булки и они по душе пришлись всему поселку?

— А если человеку нравится другое? Не то, о чем он мечтал… — сказал он, стараясь найти для себя правильный ответ.

— Другое? — возмутилась Тоня. — Значит, он предал свою мечту. Значит, он тряпка, потому что не выдержал.

— Легко судишь…

— Легко? А ты…

Тоня нахохлилась, как курочка на ветру, на лице ее были решимость и безусловная ясность мысли. Но она не успела сказать все, что хотела. Открылась дверь, и голос матери спросил:

— Ты не одна?

— Не одна, — ответила дочь, сердясь, что ей не дали досказать. — Это Тимофей Прохоров. Помнишь, я тебе говорила? Учились вместе.

— Тоже не поступил?

— Нет, он не подавал. Он после восьмого ушел из школы.

Тимофей отметил, что между матерью и дочерью много общего: и в лице, и в глазах, и в покатых плечах, и даже в интонациях голоса. Только мать была покрупнее и все в ней было резче.

— И что же вы делаете? — спросила Тонина мать, обращаясь к нему.

Тимофей видел, что она утомлена, что ей ничего не интересно и что спросила она просто так, чтобы не показаться невежливой.

— Он работает в пекарне, — сказала вместо него Тоня, сказала так, будто хотела уколоть его.

— Кажется, у молодого человека есть свой язык?

«Ого, — подумал он. — Тоню держат в руках…»

— И что же вы делаете? — спросила мать. На этот раз в голосе ее прозвучал не поддельный, а настоящий интерес.

— Разное, — смущаясь, ответил Тимофей и подумал о старом Августине, и о Сатурне, и о колымаге. — Дед Григорий говорит, что я руководящий товарищ, раз есть у меня в подчинении лошадь и телега, — ответил Тимофей. Он не соврал: ему противно было лгать, но как он скажет правду?

Мать и дочь засмеялись. Тоня одобрительно кивнула ему, подбадривая еще на какую-нибудь шутку. Но ему было не до шуток.

— Пойдемте пить чай, — сказала мать, и к дочери: — Наш «сам себе агроном» еще не явился?

Дочь приподняла покатые плечи, мол, видишь, чего спрашивать.

Накрывая на стол, Тонина мать говорила:

— А вот мы сейчас попробуем булочки с ванилью. В последнее время кое-что стало появляться. Приятно. — И она поставила на стол плетенную из еловых корней хлебницу, на которой золотистой горкой возвышались булочки.

Тимофей выпек их сегодня утром. Он не мог не вспомнить, когда именно доставал их из печи. Он немного их передержал, и булочки сильнее обычного пахли пригоревшей корочкой.

— Под вашим руководством? — улыбаясь, спросила Тонина мать.

Он не ответил. Он все глядел на свои булочки.

Вместо ответа сказал:

— Это что… с ванилью. Было бы все под руками… И дорожные булочки можно выпекать. И венгерские ватрушки с творогом.

— Глядите-ка! — подняла брови мать.

А Тоня посмотрела на него смеющимися глазами: ждала новой шутки. Она никак не могла понять, что Тимофей не сказал ни одного шутливого слова. Все было сказано всерьез. А он, конечно, не мог себе и представить, что все, что он говорит, казалось ей смешной, глупой неправдой. Откуда Тимофею знать все это? И зачем это знать? Просто смешно думать о каких-то ватрушках с творогом.

За столом в маленькой комнатке, где кроме стола был лишь буфет с посудой да телевизор в углу, было чисто, светло и уютно и также ничего лишнего. Тимофея начинала донимать предательская робость. Ему неловко было сесть за стол, и Тонина мать принялась его упрашивать, и только тогда он сел.

Мать принесла и поставила на стол огромный семейный термос, похожий на самовар, с той лишь разницей, что у него не было краника и к тому же он был расписан до последнего квадратного сантиметра. Чай был горяч, но пах намокшей пробкой. Тимофей, отпивая, наблюдал, как Тонина мать аппетитно ела булочки, но сам не мог их взять в рот.

Он не знал, почему не мог их взять в рот — то ли потому, что днем наелся их досыта, то ли потому, что здесь, на людях, да еще при Тоне, булочки эти были для него больше чем только булочки. И Тоня тоже не ела. Мать обратила на это внимание.

— Я днем штук десять уплела. С молоком, — сказала она, намазывая сыром «Дружба» кусок городской булки. — Теперь и запах неприятен.

— Ты всегда так… — вздохнула мать.

Они пили чай, и мать рассказывала о происшествиях в больнице. Парень сбежал из палаты — к кому-то приревновал жену. Пришлось посылать машину и обратно водворять его в больницу. Была трудная операция, и мать и дочь заговорили о ней, употребляя непонятные Тимофею латинские слова, и обе на минуту притихли, загрустили вроде.

Тимофей слушал рассказы нетерпеливо, ему хотелось скорее закончить чаепитие и остаться с Тоней вдвоем, но мать все рассказывала и рассказывала, пока насупившаяся и рассердившаяся Тоня не остановила ее:

— Мам, ты вроде дразнишь меня…

Мать остановилась, посмотрела на нее, как бы ничего не понимая, сказала:

— Что ты, глупая? — И к Тимофею: — У вас была своя мечта, Тимофей, ну кем вы хотели стать?

Тоня тотчас оживилась, ответила за него: