Полнолуние

— А как же, мама… Тимофей хотел стать моряком. У него даже пароль был: «Пароход, вода, море…» Вроде девиза жизни… Был ведь?

— Ну, все мальчишки хотели стать моряками, — сказала мать, — кто читал Жюля Верна. Но это проходит, когда наступает взрослость. Жизнь заманчивее приключений. А кто начитался «Записок» Вересаева, — она взглянула на дочь, — тот и взрослым его не забудет… — И опять к Тимофею: — А вам нравится в пекарне?

— А разве ты не видишь, мама? — снова ответила за него Тоня. — Не видишь, что он глаз не сводит с булочек, выпеченных под его руководством?

— Мне нравится в пекарне, — сказал Тимофей, — но о море я тоже думаю. Море — это мечта, а пекарня — это жизнь. Вы правильно сказали. — Он глядел на Тонину мать, будто это была учительница и он отвечал ей урок.

— Разумно! — сказала Тонина мать. — Разумно.

Тоня встала из-за стола и выбежала из столовой. Тимофей молча посидел минуту-другую, чувствуя себя виноватым перед девушкой, смущенно поблагодарил хозяйку и поднялся из-за стола. Он застал Тоню у окошка в ее комнате. Темный силуэт размыто рисовался на светлеющем еще окне.

— Ты обиделась на меня?

— Что ты!

— Пойдем погуляем… Будет тебе одной-то!

Тимофей стоял и ждал, она сидела не шевелясь, маленькая, одинокая. Ему так хотелось, чтобы она пошла с ним побродить, чтобы он побыл с ней хотя бы совсем-совсем немного, и он, может быть, сказал бы ей то, что собирался сказать все то время, пока знал и любил ее, но так и не сказал из-за своей робости и из-за Ромки Петухова.

Темный силуэт шевельнулся. Тоня повернулась к нему, и он увидел, как в темноте блестели ее глаза.

— Тимофей, я не могу предать свою мечту. Не могу! — В голосе слышались отчаяние и слезы.

— Ладно, — сказал он, — не предавай. Ты не можешь предать. Никогда.

Он, конечно, думал не так, а сказал это, чтобы поддержать, успокоить ее. Он был уже чуть опытнее ее. Он уже знал о жизни то, чего она еще не знала. В то время, пока она заканчивала школу, а потом ездила сдавать, он уже работал. Он уже знал, что в жизни не так все просто, как она думает, не все так просто, как хотелось бы. Он уже знал, что жизнь бывает несправедлива, но что она может быть и ласкова, и добра, и приносить удачу и радость. Вот, например, сегодня. Какой счастливый день!..

И он услышал ее решительное:

— Никогда! Никогда не предавать мечту!

Она встала и начала шарить в темноте. Включила свет и беспомощно зажмурилась.

— Пошли, я тебя провожу, — сказала она, и он почувствовал, как качнулся от неожиданного головокружения.

Они шли по звонким в ночи деревянным тротуарам, по мягкой шелестящей листве, опавшей с берез прямо на дорогу. Мимо школы, больницы и отделения милиции. Они о чем-то говорили, но разговор был столь незначителен в сравнении с внутренней приподнятостью, которая владела Тимофеем, что он, пожалуй, не вспомнил бы ни единого слова.

Если бы они гуляли всю ночь, он не заметил бы времени. Если бы они ушли из поселка и направились бы по любой из четырех дорог, уходящих в разные четыре стороны, он не заметил бы и этого. И когда Тоня сказала, что пора домой и что они лучше завтра подольше побродят — она оденется потеплее, — он не понял ее, и только потом, вернувшись домой, он заново воспринял ее слова: «Лучше завтра подольше…» Значит, завтра они снова будут вместе, и он скажет ей все, что хотел сказать годы.

5

Старый Августин уже хлопотал у печи. Красные отсветы огня плясали на его худом лице. Выпученные и мокрые глаза сверкали. Тощий, необыкновенно поворотливый, после затяжного «цикла» он испытывал неудержимую жажду деятельности.

Тимофей стоял и смотрел, как носится Августин по пекарне, как в нездоровом нервном порыве дрожат его руки, как мелко и суетливо двигаются лопатки под серой рубахой, как топорщатся жидкие волосенки на узком его черепе, и чувство обреченности, непоправимости овладевало им все сильнее, сильнее. Августин отнимал у него то, что очень нужно было ему именно сейчас, именно сегодня и никогда не нужно было так, как сейчас, как сегодня.

Умеющий все делать сам, и, может быть, не хуже, чем старый Августин, Тимофей должен был сейчас спросить, за что ему взяться, но язык, сухой и горький, будто присох к нёбу и не двигался. Между тем Августин как бы не замечал его, носился по пекарне, бессильный утолить жажду деятельности.

Тимофей в эту минуту ненавидел старика, хотя трезво понимал, что это нечестно, непорядочно. Старый Августин был его наставником, дал ему профессию, научил чувствовать и понимать тесто, придавать ему нужный вкус и запах, превращать в чудесную булку, в хлеб, дороже которого нет ничего на свете.

— Смажь противни, не видишь, что не управляюсь?

Выпученные мокрые глаза старика ненавидяще уставились на него.