Полнолуние

— Иди, — разрешила она чуть слышно. — Только возвращайся. Мне еще много хочется тебе сказать. Знаешь?

Он вышел в коридор, широким шагом миновал лестничную площадку, остановился у окна. Его душили слезы. Дрожащими руками он ощупал карманы пиджака, брюк. Сигарет не было. Наконец он нашел их в кармане халата. Спички ломались. Закурив, он сильно затянулся, на душе стало покойнее. Как будто ему не хватало именно этого теплого и горького глотка, чтобы успокоиться.

Над черным больничным парком полоскался на ветру плотный красный закат. У него не было полутонов, и он не сходил на нет и не растворялся в ночной синеве, а сразу обрывался, будто кто его обрезал.

Вспомнилось, точно это было вчера…

Они пришли в ресторан еще днем. За старомодным готическим окном таял под солнцем снег. Смоченный асфальт дымился и был черный, — казалось, его только что залили.

— Знаешь, — сказала Инка, глядя, как дымился асфальт, — я хочу выйти и побегать по асфальту босиком. Я ступнями чувствую, что он теплый.

— Это вино горячит тебя. Тебе нравится «Карлов мискет»? Или выпьем что-нибудь покрепче?

— Нет, — сказала Инка, — ничего не надо. Мне хорошо от «Карлова мискета». Мне никогда не было так хорошо. Не веришь?

— Верю, — сказал он. — Я верю тебе… во всем. И даже в то, что ты сейчас побежишь босиком по мокрому асфальту.

— А что? — бросила она с вызовом и тряхнула головой. Ее тяжелые волосы цвета сосновой коры рассыпались по плечам и спине, и лицо ее стало маленьким, как у девочки.

«Наверно, официантка подумала, что это моя дочь, — мелькнула у него досадливая мысль, — сказала что-то насчет папаши. Вот уж не обучены такту… Но Инка молодец, будто и не слышала…»

Что и говорить, он выглядит рядом с Инкой этаким добрым папашей. Седеющие на висках волосы… Да, черт возьми, ведь только на висках! Лоб иссечен морщинами… Но ведь, когда он в настроении, их почти незаметно! Широк в плечах и в талии чуть раздался… Но ведь у него от рождения широкая кость! В душе усталость… Но Инка говорит, что ее еще никто так не любил!

И тут же досадливое:

«Откуда ей знать, как любят?»

И от ожившей вдруг ревности ему стало нехорошо. Он не мог вообразить, что у нее кто-то уже был, хотя теперь он точно знал, что это так и было. Он ревновал ее ко всем, кто у нее мог быть и был, и ненавидел ее в минуту этой нелепой ревности.

— Ты на меня сердишься? — озабоченно спросила она. — Я что-нибудь сделала не так?

— Нет, ты все правильно делаешь.

— Тогда зачем хмуришься?

— Не буду, — сказал он и улыбнулся виновато и подумал с укором: «Тебе-то что за дело до ее прошлого, старая, поношенная штиблета?»

И все-таки он ревновал ее, потому что любил.

— Тебе странно, что я такая девчонка? И я ведь в самом деле девчонка. Не веришь? — она показала ему язык, прищурила глаза и засмеялась.

— Ты просто чертенок, — сказал он и тоже рассмеялся. — Рядовой чертенок, в процессе эволюции утративший свой хвост.

— Ой как интересно быть чертенком! — все еще смеясь, сказала она.

И ему тоже стало весело, и он забыл о ревности и обо всем на свете, кроме нее.

— Ну выпьем, чертенок, — сказал он и налил ей золотистого «Карлова мискета». — Ты не заметила — цвет вина напоминает позднюю летнюю зарю?

— Нет, — ответила она. — Мне это как-то не пришло в голову. Да я не бывала в деревне. Кто в городе видит зарю?

— Хорошо, — сказал он, — нынче мы поедем с тобой в деревню. На весь отпуск. Будем пить молоко, спать на сене и наблюдать позднюю зарю.

Инка отпила вина, задумалась.

— Нет, — сказала она, — пожалуй, не поедем.

— Почему?

— Все равно узнают, и тебе попадет. Я знаю, за это попадает. Ты ведь руководящий.

— Ну, знаешь… Думать за меня…

— Будут обсуждать, сводить с тобой счеты, а ты будешь раскаиваться, просить у людей, которые сводили с тобой счеты, прощения. Зачем нам это, и только ради поздней летней зари?

«Откуда она все это знает?» — с недоумением подумал он, жалея, что никак не может понять ее до конца. Каждый раз он узнавал о ней что-то новое, и узнавал от нее самой. В первый раз, когда они остались вдвоем, она казалась ему недотрогой, по характеру, а не из-за каприза. Сотрудники его института были в театре: культпоход на «Диона». Ему спектакль не понравился. Молодые инженеры и лаборанты не соглашались с ним. Спорили, стоя в очереди за пальто, а потом и на улице, у поджидавшей его машины. Он подвез троих девчат до метро, а Инку до самого дома: оказалось, они жили почти рядом, на Ломоносовском. Но Инка тогда даже не разрешила проводить ее до подъезда.

Только позже, когда они стали встречаться, он догадался, что она не хотела, чтобы он провожал ее на глазах у шофера, и подивился ее предусмотрительности.

О ее бывалости он ничего еще не знал.

«Что же было после „Диона“? — подумал он. — Как все это завязалось, запоздалое и так потрясшее меня?»

Он стал вспоминать… Сигарета погасла в его руке. Догорела заря над больничным парком.

В палату он возвращался медленно. Никак не мог поверить, что перед ним сейчас будет та, которую он любил, молодая, длинноногая, немножко нескладная, как подросток, любящая его какой-то детской, заботливой любовью.