Полнолуние

Но я ничего ему не говорю. Просто я еще мало что знаю про себя. Вместо ответа спрашиваю — мне это надо обязательно выяснить, пусть он думает что угодно:

— Ну вот вы коммунист. Допустим, и лучший товарищ ваш коммунист. А вы полюбили одну. А она любит не вас, а его. И он, чтобы остаться перед вами чистым, отказывается от нее. Правильно он делает? Вы его одобряете?

— Не одобряю. Он просто дурак. Всех троих сделал несчастными… А то, глядишь, все-таки двое были бы счастливы. Теперь — ни одного.

— Это вы опять себя оправдываете?

Он сердится:

— Рита, какого дьявола тебе надо от меня?

Я молчу. Мне опять больно за него и за себя, будто меня обманули самым бессовестным образом. Мне все уже было понятно. Зачем я его спросила еще раз? Все же было ясно раньше…

Он несколько смягчается и говорит:

— Так больно, когда напоминают о брате…

«Еще бы!» — думаю я жестоко.

— Был он самый младший из нас. Женился всех раньше. Я финскую воевал, замполитрука был. Домой намеревался, а тут война. Так и не успел жениться. У братишки уже трое пацанов росли, когда его призвали на фронт. Не вернулся он. Под Варшавой похоронили. На Сандомирском плацдарме.

Голос его тихий-тихий, потом как бы угас.

Мы идем молча. В сквере трещат от мороза деревья, будто стреляет кто-то.

— Так что отбивать Валюшу было не у кого…

Он опять молчит, наверно, что-то вспоминает…

— Пацанята в первую же неделю меня стали папой звать, хотя с Валей мы ни о чем еще не думали. Это было ужасно неловко, ложно, но изменить нельзя было ничего: звали папой, и все. Тяжело было вначале. Но потом… Потом мы с Валей полюбили друг друга. И ничего теперь не поделаешь.

Я не замечаю, что мы уже стоим у дощатых ступеней, ведущих в контору третьего управления. Горев тоже, кажется, заметил это только в последнюю минуту. Оглядывается как-то растерянно, виновато глядит на меня.

— Договорим в другой раз…

И скрывается в темном квадрате дверей.

Я стою и все еще гляжу в темный квадрат и жду, что Горев выйдет, вернется, мне очень хочется его увидеть. Увидеть и снова услышать все, что он мне рассказывал. О брате, и о Валюше, и о пацанятах, что раньше времени стали звать его папой.

Но Горев не показывается. Я оглядываюсь. Над городом сияет желтая теплая луна. В ущелье улицы дрожит морозный золотистый туман.

Удивительно: теплые тона света уживаются в эту ночь с зимней стылостью воздуха. Я вдыхаю этот воздух, и мне кажется, что в меня входит волнующее тепло открытия самой себя и целого мира.

СНИМОК НА ПЕРВУЮ ПОЛОСУ

1

В распоряжении Гая Хохлова было всего три дня, чтобы сделать снимок ржаного поля на колошении. Вынь да положь этот снимок для первой полосы газеты! Так сказал редактор. Редактор еще сказал, что он, Гай Хохлов, парень везучий. Тема дня так и лезет в объектив его фотоаппарата.

О том, что он и в самом деле «везучий», Гай как-то не думал. Все шло в порядке вещей. Еще в школе он увлекался фотографией. Потом, когда газета напечатала его первый снимок, он стал приносить в редакцию кипы разных фотографий. А потом первое задание — удачно! Штатная работа, отличная аппаратура — это тебе не детская «Смена», и все шло законно. А как же иначе? Он ведь снимал намного лучше ребят, которые раньше заполняли страницы газеты своими скороспелками.

Начальство верило в его удачу и посылало на самые трудные задания. Вот и сейчас, подписывая командировочное удостоверение, редактор сказал:

— Ну, дерзай, старик! Удачи тебе!

Гай вяло пожал плечами, как бы говоря этим, что удача сама собой предполагается.

За городом он остановил грузовик, взобрался на ящики, горой вздымавшиеся над бортами. В ящиках были резиновые галоши и сапоги. От них горько пахло гудроном. Черт с ним, с этим запахом! И с той пылью, которая забивает нос, рот, глаза, уши. И с ухабами, после которых Гаю казалось, что все, что было у него внутри, обрывалось. Только бы остался в целости ФЭД, не поломало бы руки и ноги. А остальное…

И вот после такой дороги — нелепые, несуразные своей бесплодностью дни.

Он проехал сотни километров, но ни разу со счастливым холодком в сердце не приложился к глазку видоискателя, чтобы выхватить из мира кусочек нужной ему жизни. Да и жизни в полях, настоящей жизни еще не было. Рожь еще не колосилась и была кургузой, жалкой. Овес еще не шел на бронь и был неприятного темно-зеленого цвета. Коричневыми полушалками еще не лежали по пригоркам квадраты гречихи, и далеко им было до розового цветения. Была в полной силе лишь трава, что росла по обочинам дороги, где виднелись уже заплывшие следы тракторных гусениц.

И Гай, как всегда при невезении, пал духом. Он сидел на пыльной траве и равнодушно оглядывал увальные поля, рассеченные громадными оврагами, заросшими лесом. Овраги были такие глубокие, что высоченные елки никак не могли стать своими вершинами вровень с округлыми спинами увалов. Никогда еще Гай не видел так близко вершины не поверженных, а стоящих деревьев. Вершины эти были у самых его ног и росли, казалось, из глубокой земной щели. Все это было красиво, но бесполезно.