Полнолуние

А что, если поставить их на колени? Вот это будет снимок! Рожь до подбородка, просто замечательно! Почему он раньше не подумал об этом?

Трое стали на колени не сразу, не все вместе. Евстратыч наперед, и махнул рукой тому, с шевелюрой, и что-то сказал. Тот опустился нехотя. Тот, что в шляпе, стал за их спинами, но тотчас подвинулся направо. Только тот, кто оставался за кадром, по-прежнему держался в сторонке.

…Евстратыч поднялся первым и, отряхнув пыль с колен, направился к «газику». Вслед за ним поспешили и другие двое. Не ушел лишь худенький.

Это и был мастер высоких урожаев.

Спускаясь вместе с ним к дороге, Гай на ходу записывал фамилии и должности тех, кого запечатлел на пленке… Иван Евстратович Увалентов — председатель райисполкома. С шевелюрой — это Рукин, из производственного управления. Тот, что в шляпе? Кажись, лектор. Фамилия? А кто его знает.

И хотя Гай знал, что на снимке этого мастера урожая не будет, он записал, как его звать: Павел Коренкин. У него худое, неулыбчивое лицо. Такие на фотографии выходят точно неживые.

«Ну и ладно, — подумал Гай, хотя все еще чувствовал некоторое угрызение совести. — Все равно он только испортил бы снимок».

Он успокаивал себя и тогда, когда сидел за столом в бригадировой избе и ел горячую картошку с молоком и черным хлебом. Было чуть-чуть стыдно Коренкина. И стыд этот был какой-то особый, непривычный. Гай ведь ничего не сделал плохого. Он выполнял задание редактора. А какими средствами, какими путями — это никого не касается. Если уж кто-то сделал плохое, то не он.

Но оттого, что он думал так, ему не было легче, и стыд не проходил.

Вспоминалось, как те трое стали на колени и как терпеливо ждали, пока он сделает свое дело… Картина, повторенная в его сознании, делалась контрастнее, открывая ему не видимые до сих пор стороны.

«Ну почему же они так? — вдруг с отчаянием подумал Гай. — Для чего они так? Что я, начальник над ними? Генерал? Но ведь и генерал на колени не поставит».

Он торопливо бросал в рот горячие картофелины. Обжигаясь, хватал открытым ртом воздух. Брал большую эмалированную кружку, пил молоко жадно, крупными глотками. Буханка черного хлеба лежала возле него на столе. Гай брал нож, отрезал ломоть за ломтем и уминал их.

Коренкин молча сидел у стола, положив тяжелые руки на колени.

Он не вышел костью — плечи узкие, грудь плоская. Только руки у него большие и сильные. Был он к тому же необщителен. С холодноватой сдержанностью глядел на фотокорреспондента. Гай то и дело ловил на себе его взгляд, и во взгляде этом были то ли жалость, то ли искорки превосходства.

3

Поерзав на твердых пружинах сиденья, умащиваясь поудобнее, Иван Евстратович Увалентов облегченно вздохнул и, обернувшись к Рукину, сказал:

— Вот ловкач, подцепил-таки нас! Ну что ему скажешь?

И подумал:

«Все идет как надо. Весной о нашем районе заметку тиснули. Хорошо! Заметочка ничего особенного, про пасеки. А все равно не в кредит, а в дебет. — Мысли Увалентова бежали короткими очередями. Длинными очередями он думать не привык. Длинные мысли запутывались, и он потом сам не мог найти ни конца, ни начала. — В грязь лицом не упадем. Комар носу не подточит, и с хлебами теперь будем на виду».

Спутники Увалентова молчали. Рукин был расстроен. Дурацкий фарс — сниматься на коленях. Это черт знает что! Он с сарказмом глядел на плоский широкий затылок Увалентова, неприязненно вспоминая, с какой готовностью председатель плюхнулся на колени.

«Давай, давай, что боишься? У него, видно, директива взять наш район на прицел. Да и не убудет нас с тобой», — вспомнил он слова Увалентова и со злобой отмахнулся от них. Но в «газике» не намашешься: Рукин крепко зашиб пальцы.

«Ну и ну, — вновь неодобрительно подумал Рукин. — Зачем это надо Увалентову? И меня сбил с панталыку. Срам, срам!..»

Если бы не лектор Шебеньков, увязавшийся с ними, Рукин выдал бы сейчас Увалентову все, что о нем думает. «С ума сойти — на колени!» — еще раз метнулось у него в мозгу, и Рукин даже задохнулся от злости.

«Газик» шустро бежал по проселку. Мелькали пихты по сторонам. Баюкался над полями тихий вечер.

Лектор Шебеньков дремал. Думать было не о чем. В его портфеле лежало штук десять хороших лекций на самые различные темы. Тут были лекции и о пятилетке, и о космонавтах, и о том, есть ли жизнь на других планетах, и об электрификации страны, и о новых доильных агрегатах… Ну и, конечно, о международном положении. Все там продумано, выверено. Бери любую и читай.

О съемке на коленях Шебеньков и не горевал: надо — значит, надо. Что тут лишний раз затруднять себя размышлениями?

Итак, они ехали молча, пыля по проселку, обсаженному пихтами, каждый думал о своем.

4

Утром, трясясь в кузове попутного грузовика, на этот раз рядом с телятами, черными, пестрыми, черно-бурыми, Гай Хохлов тоже думал. Ему хотелось, чтобы снимки не получились.