Полнолуние

– Тише, Эва, дорогая, – зашептал Эдгар, взъерошив ей волосы жарким дыханием. – Я умоляю тебя, молчи. Ты только навредишь себе. Представляешь, какой может быть скандал? Твоя репутация погибнет. Моя тоже, хотя мне это безразлично.

Эвелина отшатнулась от него, как от огня. Ее глаза стали столь прозрачными и бессмысленными, что Эдгар испугался за ее рассудок. Смертельный ужас непоправимого – острее, чем боль, уничижительнее, чем стыд, сильнее, чем страх, – теперь обратился против брата. Не отрывая от него своего гиблого взора, Эвелина вдруг разразилась слезами – так исступленно, словно собиралась выплакать душу, но совершенно бесшумно. Эта тихая гроза оборвалась столь же внезапно, как и вспыхнула. Невидящий от слез взгляд забегал в поисках выхода, а затем Эвелина вскочила с кровати, завернувшись в пеньюар, и вслепую метнулась к двери. Несколько мучительных мгновений она билась у створки, как бабочка о стекло, потом дверь отворилась, и Эвелина убежала прочь, ни разу не оглянувшись на следы своего грехопадения.

Эдгар услышал, как щелкнул замок в ее комнате, и со вздохом сожаления опустил взгляд. В бесстрастном свете утра ему в глаза бросилось нечто такое, что выбивалось из общей серо-белой гаммы: на простыне вопиюще алело пятно крови, как раз на том месте, где только что лежала Эвелина. И он понял, что здесь умерла его младшая сестренка, та привязчивая девочка с кукольными локонами, которая тайком носила ему сладости, когда он был наказан, кому он рассказывал сказку о Красавице и Чудовище в такие же мрачные грозовые ночи, последнюю из которых она не пережила. Это он убил ее, и теперь от этой девочки осталось только пятнышко крови. Эдгар зарылся лицом в мятую подушку и беззвучно зарыдал, как ребенок, оплакивая ее невинность и заодно свою, начиная сознавать, что уже не сможет свернуть с греховного пути.

В течение этого томительного дня Эдгар не видел Эвелину. Он твердо намеревался соблюдать дистанцию, но ему даже не пришлось сторониться сестры, благо она ни разу не показалась из своей комнаты. За обедом ее компаньонка Зилла, чопорная женщина неопределенного возраста, сообщила, что панночка весь день хандрит и отказывается от пищи, совершая тем самым великий грех. Эдгар воздержался от высказываний о грехах и предпочел не беспокоить Эвелину в ее девичьем святилище. Он лишь немного замедлял шаги у комнаты сестры, предоставляя ей возможность выйти к нему, однако внутри стояла мертвая тишина. Без Эвелины дом опустел, словно лишился жизни. Убранство казалось ветхим, в воздухе призрачно витала пелена пыли, и Эдгар то и дело натыкался на запертые двери, ведущие в нежилые покои. Никто не улыбался ему, сидя напротив за столом, и он терял аппетит, глядя на постное лицо вечно недовольной Зиллы. Его привычная меланхоличная скука переродилась в тревожную тоску.

Эдгар не мог поверить, что еще накануне брал сестру за руку с небрежной нежностью, безо всякого томления, питая к ней снисходительную любовь, как к радующей глаз части домашней обстановки. Теперь он воспринимал Эвелину как единственную женщину, которую хочет видеть рядом с собой днем и ночью, к кому не придется привыкать и с чьим присутствием он готов смириться. Эвелина воплощала то неизменное и исконное, что поджидало Эдгара дома в самом конце пути, единственно достижимый исход, призванный увенчать руины его жизни. Родственные чувства превратились в чудовищную страсть, но по своей сути это была обыкновенная потребность в тепле, желание наконец обрести семью. Роковой рубеж был пройден, и теперь он не сможет по-братски целовать ее в лоб, даруя взамен другую любовь, запретную и утопическую.

«А кто может мне запретить? – рассуждал Эдгар, найдя смелость признаться в своих истинных чувствах. – Кроме, разумеется, самой Эвелины. Но она уже не девушка, ничего нельзя исправить и забыть. Так уж вышло, и нам придется жить дальше с этими волнующими воспоминаниями. И зачем просто сосуществовать в одном доме, когда можно переживать все снова, наслаждаясь страстью? Никто не сможет отнять ту ночь у меня, это мое, и Эва теперь будет моей. Я люблю Эвелину и никого, кроме нее. И уж постараюсь преодолеть все преграды между нами, убедить ее и склонить на свою сторону».

Поздно вечером Эдгар коротал время, заставляя себя углубиться в чтение, и поджидал сестру. Он стойко выдержал дневную разлуку, как многозначительную паузу, и не ошибся – в глухой полночный час вдруг заслышал за своей дверью шелест платья и мягкие шаги. Дверь распахнулась с робким предупредительным стуком, и на пороге появилась Эвелина, туго затянутая в корсет и с безупречной прической, невзирая на позднее время. На ее свежевымытом лице была написана упрямая решимость, однако покрасневшие веки не скрывали следы слез. Эдгар сидел с книгой на кровати и даже не подумал подняться, чтобы поприветствовать сестру. В его планы не входило облегчать непосильную для нее задачу, и он встретил Эвелину как чужую.

– Чему обязан? – светским тоном осведомился Эдгар, не выпуская ее из-под власти своего холодного взгляда.