Полнолуние

Последующие поцелуи были несравнимо глубже, нежели самый первый: слишком пьянящие и тягучие, слепые и темные, исступленные до рези в глазах и слез, – пучина поцелуев, сливающихся в один, бесконечный и ненасытный. В небе что-то шумно вздохнуло, и ночь закрыла свои всевидящие очи, позволив грешникам окунуться в грозу, в темноту своей нежданной близости. Они отделились от мира и оказались наедине в этой страшной ночи. Не было больше ни спящих слуг, ни родительских могил рядом – только огромная бездонная кровать. Мир словно вымер и опустел, и у них не осталось иной опоры, кроме друг друга, они были как дети, прячущиеся под одеялом от грозы. Часы незримо исчезали, сгорая со свечами и растворяясь во мраке, все чувства притуплялись, кроме осязания – только бы познать друг друга до конца, испить до дна. За все это время они не сказали друг другу ни слова и ни разу не посмотрели в глаза. Эта бурная ночь запечатлелась не в разуме и памяти, а в ощущениях: лица, преображенные неземным светом, меркнущие свечи, зловещее завывание ветра, ледяные простыни, переплетающиеся с телами, ищущие губы, дрожащие и говорящие без слов. Эвелина не могла вспомнить и даже вообразить, о чем молили глаза Эдгара, когда он почувствовал, что проник за ту невидимую грань, путь куда ему был запрещен, когда он замкнул ей рот поцелуем, чтобы сдержать девичий вскрик, и ощутил ее боль как собственную.

И наконец хлынул дождь. Необратимая ночь закончилась, как странный и дурманящий сон.

Глава 17

Утро подкралось незаметно, и они не застали его. Сквозь раскрытое окно сочился свет пасмурного дня – бледный и вытравляющий душу, заполняя комнату туманом похмелья. Эдгар проснулся от промозглого холода, в голове у него царил сплошной мрак беспамятства с тревожными отголосками снов. Он открыл глаза среди беспорядка постели, скомканных простыней и разбросанных подушек, на которых лежал тот же неопрятный пепельный отсвет утра, отчего они казались покрытыми инеем. Эдгар лениво потянулся, и его сонная рука коснулась распущенных волос Эвелины. Он судорожно сел на кровати, с удивлением вглядываясь в ее лицо, такое привычное и незнакомое. Перед его глазами отчетливо встала картина свершившегося, яркая до отвращения. Они лежали раскинувшись, как люди, не привыкшие делить с кем-то ложе и просыпаться вместе. Его сестра спала как мертвая – истомленная и остывшая, ее влекущая красота растаяла словно сон, и Эдгар со страхом узрел сизую паутину на ее лице, какую видел на челе Софии перед смертью. Эвелина ни о чем не подозревала в своем забывчивом сне праведницы, лишь ресницы ее чуть подрагивали, ловя ускользающие сновидения.

Эдгар бесшумно поднялся, накинул халат и сел рядом с Эвелиной в ожидании ее пробуждения. Он раскаивался в том, что натворил, и не мог оправдаться перед собой за легкомыслие и несдержанность, непростительные в тридцать лет. Поглощенный самолюбованием, он безрассудно надругался над своими принципами и поступил еще хуже, нежели отец с его матерью. Эдгар долго рассматривал свой грех со всех сторон: кровосмешение, извращение, но где-то на дне его души скрывалось глубокое удовлетворение. Подобной страсти он не испытывал никогда в жизни и не считал себя способным на такие безумства. На бесцветном фоне его тошнотворной пресыщенности эта ночь стала ослепительной вспышкой, которая придала иной смысл отвергнутому прошлому. Эдгар вступил на новый виток жизни и был готов поднять свой дом из руин, если только ему удастся не спугнуть Эвелину и сберечь их святотатственную любовь.

Эдгар склонился над сестрой, рассматривая ее лицо, невинное и чужое в облаке сна. Таким было и его лицо тринадцать далеких лет назад, до того как он повстречал тетю Людовину и узнал правду о своем рождении. Время шло, и Эдгар был вынужден потревожить спокойное отчуждение Эвелины. Он не решился разбудить сестру поцелуем и ограничился тем, что легонько тронул за плечо. Эвелина машинально села на кровати, приоткрыла смутные со сна глаза и какое-то время с растерянностью смотрела прямо перед собой, не понимая, где находится, – разбегающиеся сновидения все еще застили ей реальность. Эдгар осторожно накинул ей на плечи пеньюар и проронил полушепотом, без всякого выражения:

– Проснись, моя… – Он хотел как-то ласково назвать ее, но вместо этого произнес полное имя: – Просыпайся, Эвелина-Офелия.

Эва медленно повернула голову и посмотрела на него. Ее затуманенный взгляд стал постепенно проясняться, но одновременно с прозрением глаза начали наполняться ужасом, который нарастал с каждым ожившим воспоминанием. Этот ужас пока был немым, однако она задышала так неестественно часто, что следовало ожидать взрыва. Эдгару было больно наблюдать, как сестра, еще не выйдя из-под власти сна, переживает кошмар наяву, видеть ее изнемогающие глаза и воспаленно-алые губы, с которых сорвался слабый всхлип. Он порывисто прижал Эвелину к своей груди и тем самым заглушил ее вскрик.