Полнолуние

– Ее красота со временем становится привычной, столица растрачивает свое величие на показной блеск и мишуру. Жизнь превращается в невольный маскарад – дни расписаны на недели вперед, и заранее известно, что ничего не переменится. Каждый день устраивают празднества по выдуманным поводам, и невозможно отказаться, дабы не быть преданным забвению. Увеселения становятся не в радость, вихрь развлечений оказывается лишь иллюзией, истертой декорацией, но нигде не встретишь призрака покоя. В плену сего банального времяпрепровождения я не мог избавиться от ощущения, что не принадлежу сам себе, что уже пережил это давно и теперь вижу один и тот же старый сон, которому нет конца. Всегда что-то звало меня в обратную дорогу, как усталого путника манит отдаленный свет в окнах отчего дома и приветливое тепло камина под родным кровом… Я искал отдохновения и уединения, что и надеюсь обрести в этом укромном уголке. А Варшава останется ждать, неизменная в своем вечном великолепии.

Эдгар замолчал и окинул прощальным взглядом те десять лет, что разлучали его с нежной юностью Эвелины, как непроглядную бездну, в которую погасшей звездой канула его мимолетная молодость. Глядя на сестру и приобщая ее сочувствие к своему проникновенному эгоцентризму, Эдгар вовсе не стремился возвращаться к отжившим воспоминаниям. Он мысленно переместился в тесный мир салонов и дамских будуаров, где бесславно выцвела вся прелесть его жизни, и снова затворился в уединении холостяцкого особняка. Его модные интрижки и наигранные романы были частью великосветских обязательств и ничуть не стесняли, оставаясь за стенами дома. Любовницы, не слишком многочисленные по понятиям той эпохи, лишь меняли лица, как маски, рано или поздно забываясь в своих одинаковых апартаментах. Естественно, Эдгар был неравнодушен к красоте женского тела, но с подобным чувством он мог бы обнимать мраморную Венеру или скульптуру Дафны работы Бернини.

Его ослепительный образ, отшлифованный элегантностью французской моды и английской чопорностью манер, маскировал бездонную холодность, каменную темницу, в которой затаилась неприкосновенная ранимая душа. Светским условностям Эдгар противопоставил вежливое высокомерие, вызывающий взгляд, неуловимую улыбку, вернее, насмешливый намек на улыбку. Ни одной женщине не было под силу заглянуть за эту блестящую броню и пройти сквозь невидимую стену отчуждения. Дамы влюблялись в изысканную бледность, что всю жизнь покрывала его лицо подобно пудре, в причудливо-золотую оправу локонов, спускавшихся ниже плеч и, пожалуй, слишком ярких для канонов тогдашней моды. Эдгар успел с безоглядной ребячливостью перешагнуть порог тридцатилетия, и его лицо уже волновали тени подкрадывающейся старости. Они пока лишь подчеркивали отточенную завершенность его красоты, но грозили все разрушить в обозримом будущем – разрисовать морщинами, избороздить трещинами мрамор и обесцветить золото.

Вглядываясь в свое незапятнанное прошлое, как в зеркало, и не находя там своего подлинного облика, Эдгар задумался о том, что ему совсем не о чем жалеть и нечего исправлять. После него не осталось неоплаченных долгов или незаконнорожденных детей. Любовь дам обесценилась в его глазах, поскольку их благосклонность подогревалась блеском золота, а достойные девицы-невесты были для него все равно что монахини. Эдгар избегал сии соблазны, памятуя о судьбе своей матери и поклявшись никогда в жизни не погубить ничьей невинности. Он бесстрастно вспоминал былые увлечения, однообразную череду лиц, в каждом из которых надеялся встретить какое-то подобие родных черт: тот же искристо-золотой оттенок волос, яркую синеву глаз, нежную белизну кожи. Эти излюбленные приметы всегда оказывались самообманом. Взирая свысока на химеры чувств, внушенных самому себе, Эдгар сознавал, что все это время любил только собственную фантазию. Вся его любовь была не более чем слабой попыткой воскресить образ матери, вознесенный на немыслимую высоту его воображением.

Теперь он лишь изредка задумывался о скрытной натуре Софии-Селины. Она почила в незыблемой земле, распрощавшись навеки со своими детьми, но не упокоилась в смутной душе Эдгара. Неотторжимая частица ее духа не отпускала его, следила всевидящим взором за его колебаниями и развенчивала всех избранниц. Идеал в лице матери открывал ему глаза на их ничтожность и затмевал своим непревзойденным совершенством. Покойная София задала двойственность натуры сына и подарила ему рыцарские доспехи самообладания. Эдгар не осмеливался дать полную волю желаниям и сбросить зеркальные латы, хотя порой они сковывали его, подобно кандалам. Его собственная сокровенная София тесно срослась с существом Эдгара, став его единственной любовью, ангелом-хранителем и противоречащей ему мудростью, но даже она не могла предупредить его невольные действия и непроизносимые мысли.