Полнолуние

Эвелина кивнула, затрепетав до кончиков ресниц: она вдруг вспомнила, что неподобающе одета, а точнее, почти не одета. Эдгар открыл дверь в свою комнату и с галантностью пропустил сестру вперед. Она проскользнула мимо него, избегая нечаянных соприкосновений, и застыла у стены. Девушка чувствовала себя неловко в спальне мужчины, пусть даже родного брата, и принялась украдкой поправлять шаль.

Эдгар шагнул в темноту и начал зажигать свечи, обходя комнату по кругу, словно совершал колдовской ритуал. Затем подошел к окну и приоткрыл его, желая глотнуть ночного воздуха. В комнату ворвался ошеломляюще сильный и злой ветер, от которого можно было задохнуться. Пламя свечей дрогнуло, но не потухло. Эдгар вдруг услышал, как дверь щелкнула крепким английским замком и захлопнулась. Он с усилием затворил сопротивляющуюся раму и дернулся к двери с несвойственной ему порывистостью. Эвелина в зачарованном страхе наблюдала за каждым движением его тонких пальцев, пока он поворачивал ключ в замке. Наконец Эдгар вздохнул и отстранился с мимолетным прикосновением, мелькнувшим между ними как некое грозное предзнаменование.

– Он часто заедает, – недовольным голосом пояснил Эдгар, – завтра же прикажу, чтобы заменили. Ты мне напомнишь?

Эвелина снова кивнула и окинула спальню по-женски придирчивым взглядом с долей детского неосторожного любопытства. Прежде комната пряталась от нее, кроме притягательного огненно-золотого ореола вокруг лица Эдгара и сумрачного угла, где Эвелина затаилась, думая, что такой же неосвещенный полузабытый закуток она занимает в его сердце.

Спальня Эдгара утопала в роскоши, ее обставили по изощренному вкусу пани Софии. Эта комната хранилась в неприкосновенности как напоминание о расцвете эпохи рококо, когда юного Эдгара уподобляли золотому купидончику, поэтому он держал на видном месте свою детскую миниатюрную шпагу, оберегая ее со странным фетишизмом. В его вещах царил порядок, безукоризненный и отчужденный, в нем не ощущалось руки хозяина, потому что Эдгар лишь изредка гостил здесь. В убранстве этой комнаты взор притягивала кровать, пышная и белоснежная, словно облако. Она напоминала греческий храм в миниатюре: изящные столбики возвышались, как коринфские колонны, и поддерживали куполообразный полог из синего бархата – еще один давний каприз Софии.

При стыдливом взгляде на пустующее ложе Эвелина содрогнулась, вновь переживая болезненное воспоминание. Она заглянула в свой детский кошмар, в приоткрытые двери этой комнаты, где различила бледное лицо Эдгара на подушках и погасший нимб его золотых волос. Великомученический ореол Эдгара нисколько не померк в ее глазах со временем, и до сих пор в сознании мелькали чьи-то шепчущиеся тени, неправдоподобно высокие силуэты в траурных костюмах. Они осторожно выносили из усыпальницы брата таз, наполненный его кровью.

Тем временем Эдгар следил за растерянным взглядом Эвелины, страдая в присутствии сестры от своего безраздельного одиночества. Он стоял у темного окна, приняв непринужденную позу, и делал вид, будто его волнует приближение грозы. Между тем Эдгар приглядывался к подросшей сестричке, ища и утрачивая в ней призрак той маленькой девочки, которая была его первой сердечной привязанностью. И с сожалением признал, что этой девочки больше не существует и на ее месте заблистала утонченная манерная барышня. Чистейшая непосредственность Эвелины была искоренена светским воспитанием, милые ужимки преобразились в жеманство, а доверчивость выродилась в дремучую наивность. Эти скрытые перемены с разочарованием отразились в охладевающих глазах Эдгара. Теперь он не мог и помыслить о том, чтобы посвятить Эвелину в замкнутый круг своего одиночества. Эдгар внутренне зевал над докучливой необходимостью развлекать беседой почти чужую сестру и даже не пытался стряхнуть усыпляющую скуку. Их разобщенное молчание нарушила Эвелина.

– Почему ты не женишься, Эдгар? – осмелилась она задать вопрос, который долгое время тревожил ее.

– Я не желаю терпеть подле себя бесполезное и чуждое мне существо, – признался он, ничуть не задумываясь, как будто на самом деле знал ответ.

Легковерная Эвелина заметно воспрянула от этих слов, жестоких, но столь утешительных для ее эгоизма избалованного ребенка. Возвеличенный Эдгар правил в узком мирке Эвелины, и она, хоть и не тешилась иллюзиями, будто способна оказывать влияние на его блистательную жизнь, все же находила опору в уверенности, что далекий брат будет не в силах оставить ее. Раньше Эвелина страдала при одной мысли о том, что когда-то в их уединенный дом вторгнется чужая женщина и станет распоряжаться, разрушая любовно созданный уклад. А она, позабытая, окажется низведена с положения единственной сестры до простой приживалки – старой девы, живущей здесь из милости. Теперь же на нее снизошла надежда, что отныне, с прибытием Эдгара, их дом оживет и перестанет быть лишь приютом одинокого ожидания и невостребованной нежности, что ничье вмешательство не затмит ее преданную любовь к брату, которая, должно быть, родилась вместе с Эвелиной.