Полнолуние

Воодушевленная, она подалась вперед и выглянула из тени. Духовный долг и материнский завет – подвести беспечного Эдгара к алтарю – побороли ее эгоистическую любовь к нему. Эвелина приняла покровительственный тон родительницы, не выставляя напоказ свою самоотверженность.

– Но тебе когда-то придется жениться, Эдгар, милый, – сказала она с деликатной предупредительностью в духе пани Софии и с ее же привычным словечком «милый». Однако самой Эвелине не удалось укрыться за подражанием Софии, ее откровенно нежный взгляд был отнюдь не материнским. – Тебе стоит присмотреться к невестам в нашем околотке, среди которых ты мог бы выбрать достойную, – продолжала Эвелина в стремлении выказать свою рассудительность. – Среди них встречаются обладательницы редкой красоты и благонравия, гордящиеся своим высоким происхождением… Многие мои подруги спят и видят тебя своим мужем, Эдгар, желая осчастливить. – Выдав этот ребяческий секрет, она потупилась и сложила руки на груди, словно желая спрятать трепещущее сердце. – Поверьте, самое важное и дорогое для меня дело – поспособствовать… позаботиться о вашем счастье.

Эдгар не переменил своей скованной, скульптурно изящной позы и не отступил от темного окна, что служило ему бесчувственным заслоном от чарующей магии свечей. Однако от него не ускользнула безотчетная ревность в словах Эвелины, как и то, что она намеренно обратилась к нему на «вы» – почтительно, но не отчужденно. Двойственное впечатление обострилось от сладкого созвучия ее признания с предыдущими словами: «осчастливить» – о его возможном браке, а потом вдруг о себе – «поспособствовать вашему счастью»… Эти слова, казалось, должны были побудить Эдгара раскрыть сестре объятия, но он не смог преодолеть непонятного замешательства и разрушить твердыню своего одиночества. Эдгара увлекла нелепость происходящего – в нем пробудилось странное щекочущее чувство, и в этот момент между ним и Эвелиной наметилась неуловимая нить, которая притягивала их сердца к огню и друг к другу.

– Зачем мне приводить в дом незнакомку, когда у меня есть ты? – заявил он с безобидным намеком и затаенной нежностью. Его вкрадчивый голос, словно бархат, смягчал интригующие противоречия.

Эвелина гордо покраснела и совершила решающий шаг к сближению, обольщенная его любезностью.

– Эдгар, прошу, расскажи мне о столице, – тактично попросила она, предпочитая все же перевести разговор на менее щепетильную тему.

Он снова ушел за окно взором, глядя, как стройный серебристый тополь тяжко склоняется под напором ветра, а его блестящие листья развеваются, напоминая поседевшие волосы. Эдгар не мог оставаться безучастным к суровой красоте бури. Он вздрогнул, прислушиваясь к неумолимым предвестникам перемен, что грозили разрушить их дом изнутри до самого основания, и отошел от окна. Неуверенные шаги разделили пространство, где встретились свет и ночь. Ожившие тени Эдгара и Эвелины вдруг задрожали на стене, как воспламенившиеся мотыльки, и прильнули друг к другу.

Эдгар смотрел на сестру, силясь отогнать во тьму подсознания те непрошеные мысли, что одолевали его, – даже не замыслы, а необъяснимые предчувствия, не успевшие обрести очертаний. И приступил к рассказу о золотом листопаде в Варшаве, будто охваченной пламенем. Это драгоценное воспоминание не могли затмить все светские увеселения, поросшие сорной травой забвения. Эдгар говорил вдохновенно и складно, стараясь скоротать ночь и при этом растянуть то время, что принадлежало только им. Его плавная речь наполняла комнату, приоткрывала горизонты воображения и полнилась пустотой, в которой скрытыми порывами бури сквозили недомолвки и страхи.

Эвелина, заточенная в своем счастливом неведении, слушала с сопереживанием. Его излияния растворялись в ее глазах, чистых и неглубоких, как мелководные озерца, не замутненных ни каплей сомнения. Она не уловила в словах Эдгара намека на ту опасную тревогу, что сочилась сквозь облако его мрачной мечтательности. Эвелина сейчас жила только его расплывчатыми и приукрашенными впечатлениями, не имея собственных, но что-то подсказывало ей, что для Эдгара Варшава осталась далеко позади. Он не забыл там ничего, кроме утраченных иллюзий своей юности, и наконец-то вернулся домой.

– Что в Варшаве? – продолжал Эдгар, словно в подтверждение ее невнятных мыслей.

Его вдохновение уже иссякло, и он изрекал свои рассуждения тусклым и ленивым голосом. Мираж столицы, сотканный из солнечных лучей, постепенно стирался в воображении, пока любимый город не покрылся непроницаемым саваном из тумана. Эдгар отзывался о столице как о покинутой женщине, небрежно набросав картину прошедшей в его жизни эпохи.