Полнолуние (рассказы)

Послышалась возня, и Платунову представилось, как негармоничные руки Апостола ухватили Старшую где-то под мышками, а она даже и не почувствовала этих рук — огрубевшая, давно позабыла, что такое щекотка.

— Закройте дверь, — попросил Платунов и остался сидеть в своем углу. — Дует.

Дверь тихо прикрылась, но замок на этот раз не щелкнул. Голоса удалились.

Платунов ждал долго. Сырой холод обволакивал его всего, сковывал тело, отуплял сознание. В душе копилось глухое раздражение и против этих людей — не подвернись они, Платунов никуда бы не поехал, — и против тех, кто не построил дорогу и заставляет его маяться.

Дождь перестал барабанить по крыше. Слышалось лишь заунывное шипение падающей с высоты воды и ровный, усыпляющий гул, будто под землей что-то чуть-чуть бурлило, начиная закипать. Под эти утомляющие звуки Платунов, весь съежившись в комок, чуть было не заснул. Ему хотелось заснуть и этим избавиться от мук. Он хотел избавиться от них хотя бы во сне. Но послышался голос Апостола, он тревожно звал Старшую. «Уж не посеял ли где свой мешок с купюрами?» — вдруг с интересом подумал Платунов. Оказалось, однако, что Апостол хотел предупредить Старшую о яме, полной грязной воды, в которую он сослепу окунулся. Это рассмешило Платунова.

«А мешок, — ай-ай! — все-таки попробовал купели!» — подумал Платунов. Почему-то именно мешок больше всего его раздражал.

С подгорья шел трактор. Он стучал и тарахтел дизелем, шлепал по мокрой земле широкими гусеницами, просторно светил впереди себя двумя ослепительными фарами. Короб сильно встряхнуло, дверь с треском распахнулась, и Платунов полетел на овчины. Так началось «восхождение» на Осунскую гору. Короб трясло, бросало из стороны в сторону, дверь хлопала, то открываясь, то закрываясь, и перед Платуновым высветливался призрачный квадрат ночной холодной и мокрой земли.

«Какого черта они не упросили меня выйти! Знали же, что будет тряска», — едва подумал Платунов, как очередной толчок бросил его на дно короба.

Он потерял счет этим рывкам и броскам. А когда услышал голос Старшой, понял, что короб стоит. Колени его, затылок, лоб болели от ударов.

— Все-таки выползли! — в голосе Старшой слышалась радость. — Живы?

На миг Платунова окатила жалость к этой женщине, принимающей на себя такие муки, но раздражение тотчас погасило незваное чувство, и он сказал:

— Мучаете себя и людей… И все зря.

— Почему зря? — удивилась она, в темноте усаживаясь в противоположном углу. — Ни одной тушки еще не выбросили в канаву, все в городе по рукам расходится. Как об этом вспомнишь, так и подумаешь, что не зря.

— Подождали бы дороги, что ли…

— Кто ждет, тот в цене проигрывает, — сказала она и вспомнила его, длинноногого, в кремовой рубашке.

— И без того весь рынок завален. Сам видел.

— Завален… Может, такое и будет, когда дороги устоятся. А нам деньги нужны — за трактора платить, — сказала она и подумала, что, может быть, это все-таки не он. Не тот Вася Платунов, лучше всех танцевавший деревенскую кадриль, обходительнее всех умевший обращаться с девушками? Спросить? Неловко как-то. Неловко, да и вспоминать тогда будет нечего: вот он весь тут, гляди, любуйся!

Верещал мотор под днищем. Скрипуче жаловался на свои непомерные муки старый, расхлябанный короб…

Как мало запомнилось хорошего из их знакомства…

Вот разве что игра в горелки. Под конец праздника, когда все утомлялись и когда незаметно — для постороннего глаза вроде все друг к другу относились одинаково ровно — сами собой складывались парочки, горелки были незаменимой игрой.

Вставали девушки в круг. Парни грудились в сторонке, а потом, обходя круг, каждый выбирал себе пару. Девушки ждали, когда ее спины коснется чья-то рука. Надо было догнать убегающего парня, задеть его рукой — и вместе возвращаешься в круг. Идешь по сонной уже улице, когда-то травянистой, а за праздник вытоптанной, как гумно. И если люб выбравший тебя парень, идешь не спеша. А если не люб, спешишь поскорее добежать до круга.

Та ночь светлая была, незакатная. Свет никак не хотел уступать место темноте. Лес стоял будто во сне — весь в пепельно-серебристом свете. Река под горой отсвечивала бело, и не было в ней темной глубины, а над ней темно-голубого неба.

— Смотри-ка, река как слепая, — сказала она, когда он выбрал ее и они убежали на самый край деревни, откуда с горы виднелись недавно скошенные нырковские луга, река в плоских берегах, а за ней родная Наташина деревня Плоская.

— Ты погляди на небо, — сказал он. — Сколько у него глаз, и все они смотрят на нас с тобой. Это вот созвездие Рака, а это Тельца, а это Заяц…

«Странно, — думала она, — все земное переселилось туда».

Ей было хорошо от сознания того, что и там есть знакомое, деревенское, и оттого, что он все это знал.