Полнолуние (рассказы)

Новая пекарня краснела кирпичными необлицованными стенами на другом берегу речки. Ее построили вблизи от вытекающих из горы ключей. От ключей протянули трубы прямо в пекарню. Сельчане, да и не только они, а все окрестные деревни ждали, как из печи пирога, когда над новой пекарней задымит труба, запахнет своим свежим хлебом, от которого уже поотвыкли. Но труба не дымила, и свежим хлебом не пахло. Прибывшая из области комиссия запретила брать из ключей воду, признав ее нестандартной. По всем анализам-пробам получалось, что она не годилась для выпечки хлеба из-за того, что была уж очень жестка. Комиссии было наплевать, что село с самой древности пило воду из этих ключей и заводило на ней квашенки. Да и старая пекарня даже при районном начальстве пользовалась этой жесткой водой. И ничего, никто не умирал от того хлеба.

«Всякому охота свою власть показать», — недобро подумал Иван о той водяной комиссии. Кому ни рассказывал Иван об этом в своих рейсах, все смеялись. Но Ивану не до смеха. У него — каждодневные рейсы в город за три сотни километров. Жители получают черствый хлеб по строгой норме. Считай, что село на осадном положении.

Пекарня слишком надолго задержала внимание Ивана. Хотя она была давно уже позади, он все еще думал о ней, а когда нечего было больше о ней думать, машина уже повизгивала мотором на горе за селом, и через минуту перед Иваном открылось поле, еще все в синих тенях ночи, но уже светлеющее. Небо на востоке уже полыхало вовсю над горизонтом, а выше оно было очень белым, будто вымороженным. На западе, за селом, куда сваливалась ночь и откуда Иван только что выехал, густо чернело.

Под колесами чувствовался плотный, уезженный снег, машина легко и радостно бежала будто по белому редкостному асфальту.

«Кажись, повезло, — скупясь на слова, подумал Иван. — И дорога и погода…» Он недодумал, переключая скорость после подъема в гору, и привычно поднес руку к глазам, чтобы заметить время, когда выбрался на большак. Часов на руке не было. «Ну и склеротик же ты, Иван!» — подосадовал он. Возвращаться за часами, конечно, не стоило.

А в поле уже белым-бело.

На дворе хлебозавода — скопище машин. Стоят так и сяк. Но каждый шофер из своего положения мог вывернуться и встать под погрузку первым. Кому пофартит.

— Эй, извозчики, кто самый дальний?

Кладовщица Женя, девушка-переросток, лет так под двадцать пять, с розоватым после сведенных веснушек лицом и серыми глазами, с острыми точками зрачков, стала в дверях.

Самый дальний был Иван Батухтин, все это знали, и никто не поставил поперек его пути свою машину, никто не выругался ему вслед. Шоферня — народ разный, но в таких случаях каждый вспоминает, что у него есть совесть.

Обшарпанная совхозная хлебовозка подкатила задом, поскрипывая колесами по утоптанному черному снегу. Не торопясь, но и не мешкая, Иван ступил из кабины и подошел к девушке.

Женя всегда относилась к нему внимательно, Ивана это смущало: он ведь знал, что ничем не заслуживает чего-то особого, разве только тем, что он самый дальний.

— Быстренько сегодня домчался. Дорога хорошая? — Женя пощупала его острыми черными зрачками. Из-за этих зрачков никогда не узнаешь выражения ее глаз.

— Хочу обернуться в один день, — сказал Иван, подумал о Любе и почувствовал себя виновато и неуютно.

— Успеешь… Вполне успеешь, — сказала Женя таким тоном, будто хотела сказать что-то другое. Но он начал грузить хлеб и уже не думал ни о чем. Прежде всего он хорошо считал. Вчерашние две буханки он должен вернуть Жене. Если она будет ошибаться на каждой машине, разорит себя и хлебозавод.

Хлеб на этот раз был не вчерашний, а утренний, еще теплый. Если буханку чуть подержать в руке, тепло так и прильнет к ладони, пахучее хлебное тепло. Только иногда прогорклый запах масла забивал хлебный дух. Какой это дрянью они смазывают формы?

Руки, перед началом погрузки промытые бензином, сухие, пожелтели, промаслились и пахли хлебом и масляной гарью.

Иван скинул полушубок и остался в свитере из овечьей шерсти — черное с белым. Вязка была крупной, и свитер походил на кольчугу древних воинов. У Любы был вкус к таким вещам — она вязала красивые свитеры и кофточки. Он был уверен, что никто больше так не умеет.

Свитер тесно обжимал крепкие плечи и лопатки. Иван выглядел в нем стройным, поджарым, длинноногим. Ко всему этому даже как-то шло его грубое, некрасивое лицо. Просто ничего нельзя было лучше придумать: ни убавить ни прибавить. Так, по крайней мере, думала Женя, наблюдая, как проворно и ловко работал этот парень из дальнего села Седунова, в котором Женя не бывала и, наверно, никогда не будет. А парень ей нравился, особенно своей грубоватой солдатской статностью и мальчишеской застенчивостью.

«Дай-ка ему помогу…»

Женя вышла из дверей, ступила к лотку, по которому прямо к машине скатывались буханки хлеба.

— Получай, — сказала Женя, подхватив буханку и подавая ее Ивану. — Так-то будет скорее. К вечеру к женушке попадешь. За милую душу.

— Намерен, — кратко ответил Иван.

— А бывает, и ночуешь у нас в городе?