Я завершу эту главу о возрастных особенностях эпигенетического развития несколькими замечаниями, касающимися игры. Оригинальная теория игр, в соответствии с ее концепциями избыточной энергии, являлась катарсической теорией, согласно которой детская игра – это функция прорабатывания подавленных эмоций и поиска воображаемого выхода для пережитых фрустраций. Еще одно правдоподобное объяснение заключалось в том, что ребенок, приобретая все большую власть над игрушками и выстраивая игровые ситуации, создает иллюзию овладения сложными жизненными ситуациями. Для Фрейда игра, помимо прочего, означала превращение вынужденного пассивного состояния в воображаемую деятельность. Подходя к проблеме игры с точки зрения возрастного развития, я писал когда-то об
Поэтому игра – отличный пример того, как каждая основная тенденция эпигенетического развития расширяется и эволюционирует на протяжении всей жизни. Ибо ритуализирующая сила игры – это инфантильная форма человеческой способности справляться с полученным опытом, создавая модель ситуаций, и овладевать реальностью через эксперимент и планирование. В ответственные моменты, связанными с работой, взрослый также «играет» со своим прошлым опытом и ожидаемыми целями, начиная с того вида деятельности, осуществляемой в аутосфере, которую мы называем мышлением. Но и помимо этого, моделируя ситуацию не только в форме откровенно воображаемой (в «пьесах» или в литературе), но и в лаборатории и на чертежной доске, мы творчески представляем свое будущее, имея за спиной скорректированное и признанное другими прошлое, мы освобождаемся от неудач и крепим свою надежду. Но для этого необходимо научиться пользоваться теми материалами – будь то игрушки или формы мышления, естественные материалы или технические изобретения, – которые предоставлены нам в данных культурных, научных, технологических обстоятельствах данного момента истории.
Таким образом, эпигенез с убедительностью демонстрирует, что работа и игра в нашей жизни не взаимоисключают друг друга. В играх маленького ребенка присутствует элемент серьезности, а некоторый зрелый элемент игры не мешает, но придает работе по-настоящему серьезный характер. Но, с другой стороны, это означает, что взрослый мир обладает достаточной властью для того, чтобы одновременно использовать игривость и способность планировать в самых разрушительных целях; азарт игры может принять гигантские масштабы, а «вести свою игру» может означать «вносить хаос в игры других».
Все темы, которые мы обсудили, коснувшись возраста игры – инициативность, блокируемая чувством вины; фантазии, материализующиеся в мире игрушек, игровое пространство, разделяемое в психосоциальном смысле; сага об Эдипе, – все эти темы напоминают нам еще об одной, самой личной сценической площадке – о снах. Их вербализация и анализ дали нам очень многое, тем не менее в этом психосоциальном обзоре мы пройдем мимо них, за исключением одного момента. Сон, до сих пор исследуемый преимущественно в отношении своего скрытого «латентного» содержания, может сказать очень о многом с точки зрения «явленного» использования модусов и модальностей (Erikson, 1977).
Пройдя по всем этапам детства, базовым элементам психосоциального развития, таким как модусы и модальности, ритуализация и игра, я должен еще раз обратиться к психосексуальной теории, которая приписывает инстинктуальной энергии специфическое участие в прегенитальном развитии ребенка.