Попыткой Шершеневича утвердить центральную роль поэта во фрагментированной реальности современного скоростного существования стала в первую очередь стихотворная пьеса «Быстрь» (1913–1916)[97]
. «Быстрь» построенапо образцу трагедии«Владимир Маяковский»: она изображает город через призму ориентированного на самое себя поэтического «я», и она так же, как и у Маяковского, названа автором «монологической драмой»[98]
. Здесь мы видим поэта (или «лирика»), оркеструющего городское движение и звук, круговорот персон и предметов. Герои пьесы – Девушка, Газетчик и Влюбленный, очеловеченные Трамвай и Биплан, а также множество других горожан; но все они оказываются второстепенными по отношению к футуристическому «я» и его очеловеченному городскому пейзажу. Поэт, чьей солипсизм принимает грандиозные масштабы, восклицает:[Шершеневич 1997: 120]
Развивая тенденцию Маяковского к одушевлению современного городского пейзажа, Шершеневич представляет весь урбанистический мир существующим как бы от имени его лирического героя. Поэт «Быстри», упиваясь своим величием и чувством всемогущества, замышляет дать скорости города свободно расти:
[Шершеневич 1997: 140]
Поэтическое «я» здесь берет под контроль скорость эпохи, чтобы самовозвеличиться, и его огромное эго принимает планетарные масштабы. Как всемогущий администратор, оно игнорирует «вопли, жалобы и вздохи» других, нанизывая их на земную ось – гиперболическую аналогию канцелярского штыря, на который накалываются ненужные заметки и квитанции.
Но даже этот мир слишком мал для скорости поэта и его эгоизма. К финалу хаотичной монодрамы Шершеневича всемогущий лирик улетел на своем биплане, и звуки самолета («Тра-та-та-ту-ту-ту-ту-ты-ты-ты! Тррррррррррррррр!») уступают место оживленной речи лирика с воздуха («За мной горрррррода – на ветррррррррровые мосты!») [Шершеневич 1997: 142]. Сопровождаемое звукоподражательной орфографией, напоминающей стихи Маринетти и подчеркивающей, насколько скорость искажает обычный язык, поэтическое «я» буквально уносится прочь. Для грандиозной персоны лирического героя Шершеневича современная «быстрь» стала настолько явной и всеобъемлющей, что городской, земной мир оказывается ограниченным, и единственное новое направление для бунтующего поэта – это подняться в небо и дальше.
Воздухоплавание и его способность и буквально, и метафорически поднять индивидуальный статус современного поэта оказались особенно подходящими для стихов Каменского. Хотя сначала он выступил в качестве активного сторонника неопримитивизма, позже Каменский с энтузиазмом принял авиацию – самый современный из всех современных видов городского досуга[99]
. В 1910 году, когда футуризм только зарождался в Европе, Каменский дополнил свою поэтическую деятельность многочисленными вылазками в небо и быстро приобрел известность как один из первых русских авиаторов[100]. Таким образом, в то время, как многие художники начала XX века исследовали скорость творческими средствами, Каменский испытывал ее в физическом мире. В «Жизни с Маяковским» (1940), одной из нескольких своих мемуарных книг, поэт отмечал: «Авиация и литература схватили меня так сильно, что я потерял чувство спокойствия и бросился с самолета на стихи, от поэзии к полету» [Каменский 1940: 4]. Хотя Маринетти был первым футуристом, пропагандировавшим скорость самолетов, а русские творцы – от Хлебникова, Шершеневича и эгофутуриста Константина Олимпова (чьи «Аэропланные поэзы» были опубликованы в 1912 году) до Малевича и Татлина – представляли аэроплан и полет в качестве мощных символов ускоренного движения современного мира к более быстрому и аэродинамичному образу жизни, именно Каменский наиболее последовательно вводил стремительный и энергичный дух авиации в свое творчество[101].