Полонянин

Не обманул тугоухий. Вскоре мы и впрямь увидели деревянные стены стольного града Муромской земли. По всему было видно, что совсем недавно здесь произошло побоище.

Посад раскурочен. Одни дома по бревнышкам раскатаны, другие и вовсе палом пожжены. Только печи сиротливо торчат. Разор и запустение. Да еще гарью все вокруг провоняло. Но сам град, видать, взять не смогли. Выдержали осаду крепкие стены.

– Уж не тот ли долговязый жердяй тут войной прошелся? – то ли меня, то ли самого себя спросил Баян.

– Мало ли таких по землям бродит, – ответил я ему.

– Немало, – согласился он.

А вокруг ни души. Словно вымерло все. Или, может, забрали в полон посадских жителей? И от пустоты этой оторопь берет. Страх холодком противным спину морозит. Поежился я невольно, на Баяна взглянул. Ему, видно, тоже не по нраву эта тишина. Озирается. Насторожился весь, точно беду встретить приготовился. Идет рядом крадучись, готов в любой миг либо в драку кинуться, либо в бегство пуститься.

Вдруг как будто промелькнуло что-то. Или примерещилось? Нет, не морок это. Вон там как будто кто-то копошится. Вгляделся я – точно. Есть, выходит, живые.

Сначала я кочета [83]

увидел. Странно он среди этого разорения смотрелся. Гребень на нем большой. Мясистый. Красной кровью налитой. Перья яркие, с карего в лазоревый переливают. Глаза-пуговки чего-то в руинах высматривают. Осторожно ступает он по развалинам. Головой не хуже нас с Баяном крутит. Остановится, присмотрится и дальше идет. И не кричит, крыльями не хлопает, несушек своих не зовет. То ли от испуга голос у него пропал, то ли знает, что никто на его зов не откликнется.

Подошел кочет к печи обрушенной, замер. Возле нее землю клюнул, точно зернышко какое нашел. Тут его и сграбастали. Выскочила из печки девчонка. Лохмотья на ней грязные, волосы всклоченные, лицо сажей черной перемазанное. Схватила девчонка кочета и шею ему – хрясть.

Жалко мне стало птицу. Да только людей жальчее.

– Вон, видишь, девка? – показал я Баяну рукой на замарашку. – Спроси иди, что тут стряслось?

А девчонка нас заметила и наутек припустила. Прямо к городским воротам спешит. Кричит что-то, на визг срывается. Что кричит? Не разберу никак. А она кочета к груди прижимает, точно драгоценность великую несет.

– Догоню я ее, – сказал подгудошник и кинулся следом.

– Зачем пугать? Она и так перепуганная, – крикнул я Баяну вдогон.

Чумазая увидела, что за ней бегут, заверещала. Споткнулась она, упала, кубарем покатилась, но добычу из рук не выпустила. Вскочила и еще быстрей понеслась.

Остановился Баян. Понял, что ему девчонку не догнать. Дождался, когда я подъеду, и говорит:

– Вот глупая девка! Я же ей ничего плохого не хотел. Чего она так?

– Ну… хотел, не хотел… – отмахнулся я. – Давай-ка лучше к городу поближе подбираться. Там-то уж, наверное, нам расскажут, чего да как…

– Ага, – кивнул Баян. – Ну а коли не расскажут, то стрелами продырявят точно.

– Да что мы? Вороги какие? Нас всего-то двое. Небось не убьют.

И мы двинулись вслед за девчонкой.

Поднялись мы на косогор, у ворот остановились. Видели мы, как створка приоткрылась, девку внутрь пропуская, да затворилась тут же. Запоры только лязгнули.

– Не сильно ждут нас в граде Муроме, – сказал я подгудошнику, спешился, чтобы горожане нас за недругов не приняли.

Подошли мы ко граду. Я в ворота постучал.

– Эй! – крикнул. – Впустите! Мы пришли с миром!

Никакого ответа.

– Сдается мне, Баян, не пустят нас в город, – сказал я подгудошнику. – Чую, что наблюдают за нами, а не показываются. Убить не убьют, но и к себе не допустят.

– Это мы сейчас посмотрим, – ответил он. – Никто бычиться не станет, если к нему в гости с радостью пришли, – достал из сумы свой бубен, ударил в него и закричал: – Эй, люди хорошие, отопритеся, отворитеся! Не со злом мы пришли, а с радостью! Я спою вам и спляшу, чудо-юдо покажу! – И с этими словами он кинул бубен мне.

Я поймал его на лету и недоуменно уставился на Баяна.

– Подстучи, Добрый! – подмигнул он мне и встал на руки.

Такой прыти я от него совсем не ожидал.

– Давай, Добрый! Давай!

И я застучал по натянутой коже.

Конечно же, у меня получалось не так красиво, как у Баяна, но я очень старался не сбиться с ритма. И вспомнился мне хевдинг Торбьерн, который все пытал – не играю ли я на арфе? Вот бы посмеялся он, когда бы увидел меня, стучащего в бубен…

А Баян между тем принялся выплясывать, стараясь попасть в мой не слишком четкий ритм. И так ловко у него получалось, словно он сызмальства не на ногах, а на руках бегал.

– Вот так чудо из чудес, – подпевал он, проделывая свои выкрутасы, – вздыбил ноги до небес! Что за странная случилась у меня хвороба? Поменялися местами голова и жопа!

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Но, похоже, на сидящих за стенами града людей выверты подгудошника не произвели особого впечатления. Ворота Мурома попрежнему оставались закрыты. А за стенами стояла полная тишина.

– Слушай, Баян, – я опустил бубен, – может, они тоже с глушью? Ну, как тот мужик, что нам в дороге встрелся?

– Карась, что ли? – снизу вверх взглянул на меня он.

– Ага, – кивнул я.

– Тогда все бесполезно.