Полонянин

Красивое оно. Наволочь низкая его от мороза прикрыла, а в прорехи звезды проглядывают. Яркие. Веселые, как глаза любимой моей.

— Ничего, Любавушка, — прошептал я. — Потерпи, милая. Еще чуток осталось, и увидимся мы.

И причудилось, словно я не в диком лесу, а на башне дозорной. На Детинце отеческом в Коростене. Только звезды Седуни для полного сходства не хватает. Да и я уже давно не послух, и даже не княжич, а так, не поймешь кто…

Вздохнул я снова.

— Слава тебе, Даждьбоже.

Вроде отходить от боя недавнего начал. И только тут почувствовал, что живой я. По-настоящему живой.

Всю ночь мы по лесу блукали. Я уже подумывать начал, что подгудошник нас в чащу завести решил да и бросить там. Понимал я, что такого быть не может, а все одно оторопь меня брала почему-то.

А тут еще Никифор стонет. Мы его к седлу привязали, чтоб по дороге не свалился ненароком. Раскачивает его на конской спине. Тревожит. Так и кажется, что вот-вот помрет послух.

И всю дорогу за нами волки шли. Чуял их Буланый. Фыркал и по сторонам косился испуганно. Видно, не хотели серые добычу отпускать, а может, за товарища своего погибшего отомстить желали. Так что мы все время нового нападения ждали.

Но вскоре опасения мои напраслиной обернулись. Вывел нас калика на весь. И волки отстали.

Знахарка, и верно, искусной была. Быстро нас поправила. У Никифора раны нетяжелыми оказались. Больше от страха, а не от зубов волчьих он пострадал. Поправила его бабка, и плату невеликую за помощь свою попросила. Хвост волчий, что на опояске моей болтался, себе захотела. Подгудошник меня отговаривать стал, мол, платеж работы не стоит. Ну а я не поскупился. Отдал.

Обрадовалась знахарка, хвост с бережением от меня приняла, обмахнулась им и вдруг по-волчьи ощерилась.

— Чую великий страх в нем сидит, — мне шепнула, а потом к христианам повернулась: — Ступайте-ка вы от меня подобру-поздорову, а то велик соблазн силу на вас испробовать. — И в глазах ее огонек злой блеснул.

— Чего это она? — спросил Никифор удивленно, когда мы от знахарки выбрались. — Лечила нас, а теперь выпроваживает.

— Тебе легче стало? — взглянул на него подгудошник.

— Легче, — кивнул жердяй.

— Тогда иди и помалкивай…

Прогнала нас знахарка, а охотный люд приветил. Накормили, напоили, одежей исправной поделились охотники. Так что уже через три дня мы смогли дальше отправиться.

И Баян с нами пошел. Они с Григорием о том, что тогда в землянке случилось, больше не вспоминали. Будто и не было ничего.

— Я же сказал, что Переплут его помиловал, — сказал мне как-то на привале Баян. — Четвертого раза не будет. Пусть христианин живет. Значит, судьба у него такая. И не мне ее вершить.

И мне от этого спокойней стало.

Лишь Никифор все время на подгудошника косился. Хоть ему знахарка страх и вылила, однако он с недоверием на калику поглядывал. Словно мог тот о землю удариться да волком безжалостным обернуться.

Потом и послух успокоился. Пообвыкся. Только крестился украдкой порой да Иисуса часто на помощь звал. За это его Григорий не жаловал.

— Говорил я тебе, чтоб Господа всуе не поминал? — строго наседал он на ученика.

— Говорил, — соглашался тот.

— Ну, тогда нагнись.

Сгибал жердяй свою спину, а Григорий ему подзатыльник звонкий отвешивал.

— Спасибо, учитель, за науку, — басил Никифор, и мы дальше двигались.

До самого Любича нас Баян провожал, а как к городу подошли, он прощаться стал. Обнялись они с Григорием.

— Ты прости меня, христианин, — сказал вдруг подгудошник. — Знать, не судьба тебе от моей руки пасть. Только знай, что не жалею о содеянном. Как не жалею о том, что в живых ты остался. Прощай, и пусть дорога твоя светлой будет.

— Господь простит, — ответил христианин. — А я на тебя зла не держу. Всяк свою работу знает и как может, так и делает.

— И ты прощай, — повернулся калика к послуху. — И помни, что не волкулаков да оборотней, а людей опасаться надобно. Они порой больше всякой нечисти нам бед принести могут.

— Господь простит, — повторил слова учителя Никифор.

А Баян подмигнул ему хитро, голову вверх запрокинул да как завоет.

— Святый Боже! — перекрестился Никифор и на всякий случай подале отступил.

Рассмеялся подгудошник, а вместе с ним и мы с Григорием.

— Ладно, — посерьезнел калика. — Ступайте, овцы Божий, а мне Добрыну слово сказать надо.

Поклонились подгудошнику христиане и к городу пошли.

— Ну и что за слово? — спросил я калику, когда со-путники наши за поворотом скрылись.

— Гостомысл тебе кланяться велел, — огорошил меня Баян. — Это же он мне наказ дал, чтоб я за тобой приглядывал.

— Гостомысл?! — мне сперва показалось, что я ослышался.

— Учитель твой старый, — кивнул калика.

— Ведун?!

— Нет, хрен с бугра. Что ты, как дурачок, по сто раз переспрашиваешь? — топнул ногой подгудошник.

— Где он? Что с ним? Я же думал…

— Кочет тоже думал, пока в ощип не попал, — усмехнулся Баян. — Только все, что я сказать должен был, сказал уже. Садись-ка на конька своего да христосиков догоняй. А мне по своим делам торопиться надобно.

Повернулся он и прочь приплясывая пошел.

— Эх, милка моя, шевелилка моя, шевелит, брыкается, в руки не давается…