Полонянин

Долго на майдане угомониться не могли. Распалился народ. В предвкушении зрелища, словно квашня в опаре, разошелся. Но наконец угомонились. Тишина над Киевом повисла. Только старый ворон на коньке княжеского терема каркнул недовольно, но и он поперхнулся и замолчал. Интересно, видать, пернатому стало, что за напасть люди затеяли.

Звенемир шаг вперед сделал. Стукнул посохом своим по помосту и сказал громко:

— Дети Перуновы! Преступник сей, — ткнул он пальцем в лекаря, — по прозванию Соломонка, злое дело против кагана нашего, Святослава Игоревича, учинить задумал. Правь презрев, по пути Кривды пошел и хотел Русь хозяина лишить. Смерти жестокой от зелья черного кагана нашего и всей Руси господина придать решился. За то княгиня наша, Ольга Асмудовна, по праву опеки над сыном своим повелевает…

— Погоди, ведун, — остановила его Ольга. Обернулся Звенемир, на крыльцо взглянул. Глаза наши на мгновенье встретились. Но даже этого мгновения оказалось достаточно, чтоб успел я разглядеть в его глазах сначала растерянность, потом удивление, затем ненависть великую и, наконец, смирение кроткое. Притворное.

— Погоди, ведун, — повторила Ольга.

Зашумел народ и замер. Замолк, ожидая, что же княгиня скажет.

— Люди русские! — сказала Ольга. — Гости и купцы заморские! Много лет лекарь Соломон служил Киевскому столу. Сколько раз и меня, и сына моего, а вашего кагана, от лихоманки спасал. Многим из вас он помогал с напастями и болезнями справляться. Но содеял он зло. И решила я, что безнаказанным это зло оставаться не может. На казнь лютую лекаря осудила. Только теперь, разобравшись во всем, взвесив трезво все провинности и поступки этого человека, признаю, что вынесла приговор свой необдуманно. Во гневе и горячности великой. А посему велю миловать Соломона, сына Матфея, лекаря козарского, и прощения у него за все причиненные обиды у него прошу. — И с этими словами она поклонилась лекарю до земли.

— Охти… — выдохнул Соломон и повис без чувств на руках гридней.

На мгновение старому ворону показалось, что гнездовье людей, вечно шумящих, вечно гомонящих, вечно спешащих куда-то, вымерло. Такой тишины он не слышал никогда. От этого ему стало не по себе. Он расправил крылья, толкнулся своими сильными ногами и взлетел. Сделав круг над майданом, он удивленно рассматривал притихших людей и все никак не мог понять, что же такое случилось?

Наконец он привычно завалился на левое крыло. Собрался сесть на свою любимую тесовую крышу, но тут оглушительный рев накрыл его и заставил сильнее замахать крыльями.

Толпа взорвалась ликующими криками. Люди орали, вопили, улюлюкали, свистели и смеялись. На казнь пришли поглядеть жители стольного города и посадов его, а оно вон как вышло все…

— Слава княгине Ольге! — выкрикнул кто-то.

— Слава! — подхватил народ.

— Вот ведь странность какая, — шепнула мне Ольга. — Небось, так киевляне не радовались, когда Святослава каганом кликнули. Зарезать и его, и меня хотели. А теперь посмотри, словно дети мамку после разлуки долгой увидали…

— Ты на Звенемира взгляни, — шепнул я ей в ответ. Ведун растерянно стоял посреди помоста, не зная, то ли радоваться ему, то ли огорчаться. Да еще кат Душегуб досадливо сплюнул себе под ноги и с выдохом вонзил свой топор в пустую колоду.

А в окошке терема я увидел Григория с Никифором. Стояли учитель с послухом и улыбались.

— Добрыня! Добрыня! — понял, что зовет меня кто-то.

Присмотрелся — Глушила мне рукой машет.

— Я оставлю тебя ненадолго? — спросил я Ольгу. Кивнула она в ответ. Спустился я с крыльца, с молотобойцем обнялся.

— Бери, — сказал ему, — Соломона и домой волоки. А я вслед за тобой пойду.

Подхватил Глушила лекаря на руки, расступилась толпа, нас пропуская. И уже выходя с майдана, я услышал, как Ольга велела ключникам бочки с брагой для угощения выкатывать…

Соломон умер в тиши своего дома. Без посторонних глаз. Как и хотел. До последнего мгновения с ним были только близкие: я, посадник хозарский и Свенельдова жена.

Дарена переживала сильно все те дни, что лекаря на Старокиевской горе держали. На майдан не пошла. Сама ведь кода-то на правиле стояла. И боль от Душегубова топора раной незакрытой на сердце осталась. Зачем же душу снова тревожить, и так изнылась вся. Но как только узнала, что Соломона помиловали, так сразу и прибежала.

Я ее попервости не узнал. Раздобрела она, похорошела. Только культя напоминала о том, что передо мной та самая шальная Одноручка, которая пугалась вороньего грая и пряталась в шорне от своих страхов… Отерла она лекарю лицо от сукровицы, раны промыла, а сама приговаривала:

— Если бы не он, я бы не выжила, — и мне культю свою показывала. — Сгнила бы. А теперь это все, чем я его отблагодарить могу…

За забором Соломонова подворья шумел и балагурил пьяный народ. Славил справедливость княгини и пил хмельное за ее здоровье. А здесь, в доме лекаря, было тихо. Соломон чуть слышно стонал в забытьи, а мы сидели вокруг его постели и ждали, когда к лекарю пожалует долгожданный покой.