Полоса отчуждения

— «На рельсах закат золотится, За лесом стучат поезда, Как сбитая выстрелом птица, Отвесно упала звезда…»

— «Не торопится конь к водопою. На сырую траву не присесть: Стало зябко, целуются стоя Все влюбленные осенью здесь. Эти клены вчера были гуще. А сегодня оторванный лист, Как разлапистая лягушка, Прямо с дерева падает вниз…»

Мне показалось, что стихи свои он адресовал не всем нам, а пухлощекой и румяной Соне, и та отвечала ему благосклонно. Еще бы! Ведь они были несравненно лучше всех прочих, написанных до тех пор членами нашего «союза писателей».

Честно говоря, я испытывал некоторую гордость от сознания, что у нас читаются и обсуждаются такие стихи. Вот только Володя Шубин вел себя как-то странно: он пристально посматривал на новенького и не выражал ни похвалы, ни осуждения.

— Ну чего ты! — я толкнул его локтем.

Он только пожал плечами.

Воронова хвалили единодушно, он же небрежно отмахивался:

— Да ладно вам! Над ними надо еще работать и работать.

— Ну, это уж авторское кокетство, — сказал Белоусов. — Провоцируете нас на дальнейшие похвалы? Хорошие стихи, чего там!

— Прекрасные! — громче всех восхищался Слава Белюстин и влюбленно смотрел на нового автора. — Они сами собой поются! И запоминаются сразу же: «Холодно в доме моем, Каркает ворон снаружи. Пережидать эту стужу Лучше, конечно, вдвоем…» Просто и ясно, а завораживает!

А тот заупрямился: если судить по большому счету, у него нет ни одного законченного стихотворения! То есть такого, чтоб ни прибавить, ни убавить. Есть, мол, несколько хороших строк то тут, то там. А чтоб все целиком — такого нет.

— Кое-что или необязательное, или даже лишнее, — объяснил он. — Вот, кстати, я не знаю, был ли скрипачом Сарасате, автор «Цыганских напевов». А если не знаю, зачем написал? Ради рифмы, выходит! А это уже несерьезно, детские игры…

Просто поразительно: при нахальной внешности — вдруг такая скромность!

— Ну и что? Пусть не был — это ничего не меняет! — горячо доказывал Белюстин. — Ты имеешь право на поэтическую вольность. Тому у классиков могу привести множество примеров.

— Есть вещи, в которых надо соблюдать точность, — хмурился Витя, откидывая со лба челку. — У меня есть другой вариант этих строк: «Прямо, прямо ко мне по небесной прожекторной сини, Растекаясь по жилам, этот крик, этот голос дойдет В то мгновенье, когда длиннорукий скрипач Паганини…» Чем он хуже?

Одни обрадовались этому, как находке, другие стали уговаривать автора не править стихи. Шум поднялся, спор! Белюстину больше нравился Паганини, Соне — Сарасате, а мне — и тот, и другой равно. Я заявил, что стихотворение имеет право существовать в двух вариантах, и Соня, кажется, была согласна со мной. В итоге же решили дать в газете целую подборку стихотворений Виктора Воронова с его портретом и краткой биографией.

— Я против, — сказал вдруг Шубин.

К нему все обратились.

— Почему? — спросил Белоусов.

— Не знаю, — сказал Володя. — Против, и все.

Мы были озадачены.

— Но есть какая-то причина? — спросил Воронов вызывающе. — Ты скажи.

— Причины нет…

Воронов пожал плечами и коротко хохотнул.

— Оне не желают! — коверкая слова, сказал он. — Изволят быть недовольными, и все тут.

— Ну, слава богу, мнение Владимира Васильевича не решающее, — сдержанно произнес Белоусов. — Справедливости ради проголосуем. Кто за то, чтоб стихи Виктора Воронова были опубликованы на следующей литературной странице?

Все были «за»… кроме Шубина. «Он завидует! — возмутился я. — Конечно, завидует… Но как же так можно! Это унизительно!»

— Насколько я понимаю, — сказал Шубин, вставая, — в этом парламенте мне вынесен вотум недоверия.

И вышел вон. Я видел, что он не столько рассержен, сколько сконфужен.

28

Иногда к Пыжову приходила… как бы ее назвать?… скажем, знакомая. Она работала на ближней стройке маляром — рослая такая женщина, с сильным станом, с широкими бедрами. Лицо обветренное, румяное… заляпанная известкой спецодежда странным образом была ей к лицу и к фигуре. Я уверен, что в нарядном платье она не выглядела бы столь привлекательно.

— Можно мне? — говорила она, переступая порог, говорила голосом человека, который волнуется, но хочет скрыть свое волнение. — Или сюда нельзя простым людям?

Пыжов застывал лицом, когда она появлялось. То есть он терялся: его смущало не появление гостьи, а мое присутствие при этом.

— Ну что? — спрашивала она, присев осторожно на стул. — Как ты?

И напряженно улыбалась при этом. Он же улыбался еще напряженней; оба нервничали, будто ступили на зыбкий мосточек: вот-вот провалятся.

Хоть и не любил я Пыжова, но и видеть, как он мучается, было выше моих сил, потому и уходил из отдела. Возвращался некоторое время спустя — они еще вели свой натужный разговор.

— Ну а что не приходил-то?

— Да я-то пришел, — осклабливался Пыжов. — А только…

— Что только-то? Что только-то?..

— Ты знаешь.

— Опять гардероб покупал?

— Зачем мне два гардероба!

— Ну, буфет. Все гнездышко вьешь… пух-перо носишь?..

— Ха! — говорил на это Пыжов и оглядывался на меня.