Полоса отчуждения

— Старик, я у него прежде всего спросил: почему это в нашем городе нет краеведческого музея? Во всех порядочных городах, даже самых маленьких, полагается быть музею. Человек должен любить свой дом, улицу, деревню, свой город. Мы должны воспитывать людей, культивируя в них чувство родины. А музей — средоточие культуры, истории, памяти людской… без этого немыслимо быть патриотом!

— Уймись, — урезонил я. — Справься сначала с клубом-то творческой интеллигенции.

— Насчет клуба он меня поддержал и обещал всяческое содействие аппарата райкома партии. Только вот, сам понимаешь, начинается период отпусков, а с сентября начнем. Но ведь, старик, у меня генератор идей работает в любую погоду и во всякую пору года. Его не остановишь. А остановишь — что-то там сломается, и я завяну, как самый нежный цветок семейства орхидейных. Я так напористо наступал на Полонского, что мы маленько поспорили, поцапались…

— Он тебя уволит за непочтительность.

— Старик, я писатель, и уволить меня с этой должности никто не правомочен, разве что господь бог.

— Ну, бог-то к тебе благосклонен, я надеюсь?

— Не сомневайся. А что касается Полонского, он сказал: строится жилой дом, в нем нижний этаж займет музей. Я ему возразил: есть же особнячок бывшего капиталиста — самое подходящее помещение для музея! Отремонтировать, отреставрировать.

— А он тебе сказал, что нужен проект, сметная документация, генподрядчик, субподрядчик, рабсила, финансирование…

— Какой ты умный, старик! Тебя можно ставить первым секретарем райкома на место Полонского!

— Ты подскажи ему это.

Мы пожали друг другу руки и пошли в разные стороны: я решил завернуть в один из сельских клубов, Володя — к тракторам на поле.

— А статью мою Молотков отказался печатать! — крикнул Шубин уже издали. — Боится!

— Какую?

— А про ваши сочинения под видом годовых отчетов.

— Чем он это мотивировал?

— Сказал: не лезь в чужую епархию!

— Знакомые слова, — пробормотал я себе, а Володе крикнул: — И что теперь?

— Не в моих правилах отступать! Я послал статью в областную газету — и там заинтересовались! Мы победим, старик!

27

Мне нравилось бывать на собраниях нашего «союза писателей». Вот что примечательно: чем теснее сжимали житейские обстоятельства, тем больше влекло меня к сочинительству, а оно, в свою очередь, толкало к общению с «литераторами».

С каким нетерпением ждал я заветного дня нашего очередного собрания! Ждал и вздыхал: ох, еще нескоро… еще целая неделя!.. пять дней… уже только три дня… два… завтра!

И вот просыпался однажды поутру с ощущением торжества в груди: сегодня! Заглядывая в зеркало, я старательно хмурился, чтобы не появилась на лице дурацкая улыбка; весь день был рассеян, отрешен от будничного течения наступившего дня и — на работе ли, дома ли — нетерпеливо поглядывал на часы.

Чего я ждал? Сам не знаю. То есть как это «чего»?! Хотелось прочитать что-нибудь свое, услышать суждения, и, конечно, похвальные. Но мое повествование о далеких пращурах читать на этом собрании не имело смысла — оно было так же длинно, как стихотворный роман Серафимы Сергеевны, а помимо того, тематика его никак не могла удовлетворить районную газету, а значит, и не могло быть напечатано. Поэтому я писал маленькие рассказы…

Дорога до редакции неблизкая; хорошо, если погожий день, а то ведь под дождем да по грязи… однако же приходил воодушевленный, жадный до всего, что там ни слышал. А что можно было услышать? Повествование о сугубо положительных людях Серафимы Сергеевны, восторженные гимны птичкам и цветочкам Славы Белюстина и Бори Озерова, грохот чугунных буферов в стихотворных составах Ковальчука, восхитительно-глупые намеки на любовные обстоятельства Сони Черновой…

Валентин Старков, державшийся с великолепным пренебрежением к нам, больше на наших собраниях не появлялся: он «выходил» на самого редактора — и тот распоряжался о публикации его стихов независимо от очередной литературной страницы. Старков имел на то основание: он писал о нашей речке Панковке или о Волге хоть и совсем как прочие, но с тем непременным дополнением, что смотрятся в них опоры электропередачи и башенные краны; церквушка Ивана Коровкина под пером его озарялась вспышками электросварки; а весенние ручейки Славы Белюстина и Сони Черновой велением Старкова текли под колеса самосвалов и гусеницы бульдозеров. Он не сюсюкал по причине семейных событий, вроде рождения первенца, а призывал к созидательному труду, и у него получались боевые строки; их тоже следовало читать рубя кулаком воздух, но по сравнению со стихами Ковальчука они были гораздо мастеровитей.