Полоса отчуждения

Однажды Пыжов сказал, что поедем вместе с Мишаковым в дальний поселок — там состоится заседание исполкома по культуре. Поехали в райкомовской «Волге»: Мишаков на переднем сиденье, мы с Пыжовым — на заднем. Они разговаривали меж собой, меня не замечали. Когда отъехали километров этак пятнадцать, Мишаков вдруг обернулся ко мне и спросил:

— А ты, инспектор, план мероприятий прихватил с собой?

Он с таким же успехом мог спросить про годовой отчет. Откуда было знать, что бумага эта понадобится!

— Мне ничего не сказали про план, — сказал я.

Мишаков некоторое время тяжело смотрел на меня.

— А зачем ты нам нужен без плана? Останови, — приказал он шоферу. — Тот притормозил. — Вылезай, — приказал мне Мишаков. — Топай назад пешком.

Пыжов осклабился в улыбке, я безмолвно вылез. Дверца машины оскорбительно захлопнулась, и «Волга» мягко отъехала от меня. Все произошло так быстро, что я лишь ошеломленно смотрел ей вслед.

Меня вышвырнули! Мне показалось даже, что, отъезжая, они там смеялись громко. Я мог легко представить себе торжество и ликование Пыжова…

Но день был теплый, весенний; солнце сияло, жаворонки пели… Я стоял посреди поля. Ветерок веял…

— Нет худа без добра, — пробормотал я и «потопал» назад.

Хоть и подбадривал себя, хоть и утешал, но на душе было нехорошо.

— Старик! — услышал я этак полчаса спустя, а донеслось откуда-то издалека, словно бы даже с неба. — Эгей! Старик!

Так мог меня звать только один человек на свете. И верно: Володя Шубин шел наискось через поле с прошлогодней стерней. Даже издали было видно, что улыбается. Подошел, протянул пухлую руку поздороваться:

— Старик, ты чешешь так, словно там на горизонте маленькое окошечко, откуда тебе должны выдать крупную сумму. Но окошечко должно вот-вот закрыться на обед или на переучет.

Оказалось, нам немного по пути, но прежде, чем двинуться дальше, мы сели на пригорочке отдохнуть.

— Я, старик, как ты догадываешься, добываю материал для родной газеты, а ее насытить — все равно что ферму на сто голов крупного рогатого скота прокормить: успевай только поворачиваться! А ты что тут делаешь?

Я не смог рассказать чистосердечно, что вот меня только что вышвырнули из служебной автомашины. Стыдно было. Представил дело так, что просто-напросто по своей воле и охоте инспектирую сельские клубы и библиотеки, то есть исполняю свои прямые обязанности.

— Нельзя не отметить, — сказал на это Шубин, — что мы оба заняты благородным делом: ушли в народ, подобно разночинцам прошлого века. Ты сеешь разумное, доброе, вечное, а я запечатлеваю в газете героические будни. Потомки нас не забудут.

Сделавши такое заключение, Володя оглянулся на высокое солнце, расстегнул еще одну пуговицу на груди.

— Спроси меня, старик, где я ночевал нынешней ночью.

— У доярки какой-нибудь?

— Напрасно ты так, я принципиальный противник распутства и убежденный сторонник честной добропорядочной семьи… Так вот, я веду восхитительный образ жизни, почти бродячий. Вчера в некоей деревне, представь себе, забрался в чей-то сарай с прошлогодним сеном, вырыл нору и устроился на ночлег; над моей головой в крыше прореха и в ней Сириус — яростная звезда. Мне было так хорошо! Коростель скрипел всю ночь. Нынче утром проснулся, из сарая вышел, гляжу: река в пару, и пар этот нежно-нежно розовеет от зари. Как хорошо, старик! Какая прекрасная штука — жизнь!

Тут его комар укусил, Володя прихлопнул комара и философски заметил:

— Ну вот… а мог бы жить!

Мне хотелось поговорить с ним о своей робинзонаде, которую я писал, потому спросил, подводя разговор:

— Ну как твой роман? Про Горушку Склянникова.

— Роман, старик, всегда со мной.

— Ты носишь рукопись в голенище сапога, как Иван Коровкин?

— Сапог нет.

Он добыл из кармана и стал расправлять свои листки — боже мой, в каком они были состоянии! Во-первых, мятые. Во-вторых, испачканы зеленью и дорожной грязью. В-третьих, исчерканы вдоль и поперек карандашом, тупо заточенным. На каждой странице с правой стороны был, по-видимому, сначала написан первый вариант, потом автор его правил, с большим нажимом зачеркивая одно и вписывая между строками другое, вынося поправки на поля, и здесь же, на полях, были вставки, от которых к первоначальному тексту туда и сюда тянулись «вожжи» со стрелочками на концах: в какое именно место следует вставить. «Вожжи» переплетались, текст налезал на текст, написанное вкривь пересекало написанное вкось…

— Романы не пишутся на коленке, — заметил я. — А такой скверный почерк выдает в тебе темперамент рассказчика, а не романиста.

— А вот это ты напрасно, старик! — живо возразил Шубин. — Ручаюсь тебе: эти страницы будут потом выставлены в моем музее и дадут повод посетителям порассуждать о моей гениальности.

Он любовно сложил листочки и спрятал. А вместо них вытащил пухлый блокнот, тоже весь исписанный.

— Я хожу по деревням и всех расспрашиваю, старик. И что ни услышу — записываю.

— Зачем?