Полоса отчуждения

— И вот еще что, — продолжал он. — Звезды, которые мы привыкли видеть на небе, находятся в настоящее время не на этих местах. То есть, понимаете, пока свет от звезды дойдет до нас, за миллионы световых лет сама звезда уже переместится на другое место. Таким образом, мы видим ложную картину звездного мира. Ложную картину, — повторил он. — И думается мне, что в человеческом обществе те же законы: у каждого из нас ложное представление об окружающем. Меня это сильно озадачивает, даже сокрушает: как же приблизиться к истинному?

— Ложное восприятие окружающего — значит, и наше представление друг о друге тоже? — уточнил я. — Например, мое и Сонино о тебе?

— Увы и ах, старик, — развел руками Володя. — И сокрушительность задачи в том и состоит, что одолеть заблуждения почти невозможно. Докопаться до сути — в друзьях и врагах, в родных и знакомых, в живых и мертвых — боже мой, как тут не отчаяться!

Озадачил он нас тогда.

24

Сочинение о Горушке Склянникове, надо признать, глубоко поразило меня. То есть не столько само оно, сколько тот факт, что вот живой человек, мой друг, с которым я встречаюсь ежедневно, пишет роман. И как знать, возможно его рукопись станет книгой. Книгой! Написанной почти у меня на глазах — это невероятно, однако же возможно.

Мое самолюбие пробудилось с новой силой. И я не долго думая тоже решил написать нечто значительное. Во всяком случае, большое произведение, достойное хотя бы величиной своей внушить уважение.

А о чем же?

«Начиная драку, не думай о ее конце, — пошучивал Володя Шубин. — Главное — начать!»

Лихорадочные поиски сюжета принесли свои плоды.

В своем увлечении античной литературой, историей античного мира я помнил: в то же самое время жили люди и здесь, на земле, где сам ныне живу. А что тут было, скажем, в первом веке нашей эры? Кто тут жил и как? Похоже на нас или непохоже?

Любопытство заставляло меня вглядываться в туман давно ушедшего времени. Я сел писать что-то вроде робинзонады — историю двух молодых людей, ставших мужем и женой и ушедших из родного племени в необжитые, дикие места… вот, к примеру, сюда, на речку Панковку.

«В последний раз они угадали человеческое жилье впереди неделю назад, то есть увидели столб дыма — там выжигали лес, вздирали новую деревню; а уж потом услышали голоса. Язык этих людей был им знаком — они странно растягивали окончания слов и коверкали строй речи.

Этим двоим было чего бояться, то есть не прямой опасности, но они не хотели оставлять позади себя молву, по которой их могли бы найти те, от кого они уходили; потому обошли стороной уже обжитое место; и теперь вот уже много дней ни троп, ни следов, оставленных человеком, им не попадалось… Чем дальше, тем больше это радовало обоих: все говорило о том, что они вступили в край, о котором слышали от старших; тут люди не живут по той лишь причине, что не успели овладеть этой землей, этими лесами, реками, родниками. Тут даже звери и птицы не привычны к человеческому присутствию. Правда, говорили, что зима здесь суровая и длинная, ну да что толковать, если наступило теплое лето!

Двое путников, он и она, шли, стараясь держать направление таким образом, чтоб солнце по утрам вставало у них со стороны сильной руки и чуть впереди, а к полудню уходило бы им за спины, и тогда тень каждого из них указывала дорогу. Он говорил, что можно и не держаться полуденной тени, можно забирать и вправо, только никак не влево, ибо этак угодишь в край озер или даже к морю, а там многолюдно, значит, там свои законы и обычаи, которым надо покоряться, свои боги, которым надо поклоняться и приносить жертвы, свои вожди, которые потребуют послушания, могут даже их разлучить. Он не хотел, чтобы кто-то стеснял его волю, и она была с ним в том совершенно согласна. В сторону от моря, в дикий край, в нехоженые земли!

Он много знал, много видел, ходил в походы, потому она относилась к нему почтительно. Одно только поднимало ее, выравнивая с ним, — его любовь.

Он был кряжистый мужчина, по-медвежьи увалистый, с большой головой, взгляд широко расставленных глаз мог бы показаться неприветливым, волчьим, но уж больно они были сини, оттого и доверчивы. Румянец выдавал юность ее возлюбленного, а между тем жизненные испытания уже оставили на нем свои неизгладимые следы: нос расшиблен палицей, сплюснут, обезображен, левое ухо разорвано, так что мочка его висит полновесной ягодой, на левой руке нет самого малого пальца… Но это все прошлые раны. Свежая и самая страшная была на плече: от рубящего удара, — она трудно заживала, гноилась. Впрочем, он не обращал на нее внимания, просто прикладывал время от времени жеваный лист целебной травы.

Она, его спутница, жена, возлюбленная, была моложе его лет на восемь. Не высока ростом, на крепких ногах, круглолица и в чем-то удивительно похожа на него, как сестра. Но не сестра, нет.