Полоса отчуждения

«Нынче все в преддверии цветенья, и с дороги, не передохнув, жаворонки неумолчным пеньем снова славят звонкую весну…»

«Знакомый лес, насквозь пропахший летом, листвой как прошлым для меня шуршит. И каждой ветки всплеск — по всем приметам — похож на теплый всплеск моей души…»

«Спустился сумрак над ложбинами, между долами, в перелесках; и ветер, как река равнинная, течет без шелеста и плеска…»

Это стихи двух авторов, но будто одного. И который из отрывков принадлежит Славе, а который Боре, не знаю. Любой из них мог бы создать каждое из этих творений или все четыре.

Полное отсутствие гражданственности в стихах, как ее понимал Белоусов, объединяло Славу Белюстина и Борю Озерова. Они двое с одной стороны и Белоусов с другой никак не могли сойтись во мнениях, что считать гражданственностью, ибо Слава и Боря были уверены, что стихи о весенних ручьях и о полевых цветах есть не что иное, как выражение горячей любви к Родине; а что же это, как не патриотизм, то есть гражданственность чистой воды? Таковые доводы обычно самым пылким образом и очень радостно приводил Слава, а Боря поддерживал, хоть не столь пылко, но твердо. Им солидарно улыбалась Соня, я тоже высказывался в том же духе, считая в душе рассказ свой о грибном утре гражданственным, и чувствовал возрастающее дружелюбие Белюстина.

Белоусов притеснял нас цитатами из Маяковского и Некрасова: вот, мол, что такое поэт-гражданин, и вот что должно его волновать, а не цветочки-лепесточки или… «речка, дачка, водь и гладь, сама садик я садила, сама буду поливать».

Иван Коровкин никак не мог определить свою позицию и поддакивал то Белоусову, то нам. Частушечник Лавочкин на слово «гражданственность» только испуганно моргал глазами, а Серафима Сергеевна нервно сжимала в руках свою рукопись, словно боялась, что та вырвется и улетит, как птица.

Что касается Володи Шубина, то он вел себя непонятно — хоть и присутствовал на каждом собрании, но в то же время как бы и отсутствовал: сидел задумчивый и не вступал в спор. Он сказал мне однажды, что-де создал эту организацию и теперь может отступить, она будет работать и без него, а ему надо-де подумать о следующем этапе. Что за этим, он не пояснил, но дискуссии на наших собраниях явно не удовлетворяли его.

Распри насчет того, как понимать гражданственность, пресеклись сами собой с появлением Валентина Старкова. Это был недавний выпускник строительного института, работавший мастером на сооружении большого промышленного объекта неподалеку от нашего города. Валентин появился как бы случайно, мимоходом, да, наверно, так оно и было. На нас он посматривал свысока, хотя вроде бы и дружелюбно, прочел стихи: «Тряхнул Иван-царевич чубом и на одно колено встал, и вот оно, явилось чудо, соединяется металл!»

— Как прекрасно! — тотчас восхитился Слава Белюстин, сияя всем лицом.

Кто сказал, что Белюстин был некрасив? Я это сказал? Неправда, человек с такими сияющими глазами не мог быть некрасивым.

— Вот вам гражданственность! — восхитился и Павел Иванович. — Электросварщик, поймавший жар-птицу, — это вам не «ручеек к ручью бежит под горку», «церквушка как свечка, крутой бережок».

Стихотворение Старкова отложили сразу же в заветную папочку, он снисходительно улыбнулся и ушел.

— Это настоящий поэт! — заявил радостно Белюстин. — У него такая энергия в стихах — ого! А мы все ничего не стоим…

— А я не согласна, — обиделась Серафима Сергеевна. — Только наши потомки смогут определить, кто из нас поэт, а кто нет.

— Садиться за чистый лист бумаги надо с убеждением, что ты Лев Толстой или Пушкин, — неожиданно поддержал ее Шубин. — Только тогда может получиться, что-нибудь достойное внимания.

— Зачем же так! — тотчас возразил Павел Иванович. — У нас самодеятельный кружок…

— Нет! — довольно резко прервал его Шубин. — Все что угодно, только не кружок самодеятельности! Это было бы стыдно для нас, недостойно.

— Но я не понимаю, что тут стыдного! — Белоусов обвел всех выразительным взглядом. — Скромность, по-моему, всегда украшала, а излишние амбиции и самохвальство — наоборот.

Он был уверен в своей правоте и желал лишний раз утвердить свое руководящее положение в личном единоборстве с Шубиным. Случай казался ему подходящим.

— Ведь есть певцы, которые занимаются в самодеятельности; они не претендуют на то, чтоб выступать в Большом театре, довольствуются обыкновенным клубом, даже сельским, и находят в этом духовное удовлетворение.

— А мы претендуем, — сказал Володя. — Литература не терпит самодеятельности, она требует полной самоотдачи и профессионализма.

— Так то литература! А мы сидим в редакции районной газеты, у нас кружок…

— Я еще раз скажу, что мы собираемся здесь не ради праздного препровождения времени, а ради служения высокому искусству.

Признаться, мы были несколько смущены «высоким искусством» применительно к нам, но в то же время это нам и польстило.

— У нас не посиделки! — говорил Шубин. — Давайте относиться к нашим собраниям, к нашему творчеству очень серьезно, с трепетом душевным, отдавая этому делу все свои силы.