Полоса отчуждения

Фраза, произнесенная мною, была, собственно, не моя, а Володи Шубина, я же только повторил ее, по: скольку она выражала и мое мнение.

— Малограмотный? — вспыхнул Пыжов.

— Он деловые бумаги составлять не умеет, но ведь это дело наживное, — Мишаков говорил неторопливо и глядел на меня, словно изучая. — Да ведь и ты тоже проекта постановления не сочинишь правильно, верно?

— А пусть он вот сейчас напишет фразу… хотя бы такую: «Искусство советского народа представлено в Малковском сельсовете». Сосчитайте, сколько будет ошибок в одном предложении.

— А сколько? — спросил Мишаков после паузы.

Должно быть, это и его заинтересовало.

— Он в слове «искусство» залепит четыре «с», а «советский народ» и «сельсовет» напишет с большой буквы.

Вот теперь уже я осклабился. Пыжов только зевал да багровел в ответ.

Надо признать, что еще недели две назад я не решился бы вести себя столь нагло. Скорее всего просто отмолчался бы. Но теперь, памятуя, что газета «Восход» в лице Володи Шубина поддерживает меня, я осмелел.

Мое поведение не понравилось Мишакову.

— Да, друзья, вижу, вам вместе не работать, — сказал он. — Это что же получается? Один лямку тянет, а другой у него грамматические ошибки считает.

Теперь они оба изучали меня глазами. Секретарь райсовета, поразмышляв, сказал мне:

— А ты гусь, оказывается! Я только сейчас разглядел. Мы тебя недооценили.

— От гуся слышу, — взъерепенился я.

А Мишаков отозвался на это:

— Вишь, какой отчаянный!

Лицо моего заведующего свидетельствовало о том, что он чрезвычайно рад: наконец-то начальству ясно, каково со мной работать.

— А что за птица этот твой Шубин? — спросил Мишаков небрежно.

— Он такой же ваш, как и мой.

— Да не отпирайся, мы же знаем, что вы друзья, — сказал Пыжов и осклабился. — Рассказики вместе пишете.

— Откуда он заявился к нам? — продолжал спрашивать Мишаков. — Чем провинился наш город, что сюда приехал этот строкописец?

Они засмеялись на этот раз вместе.

— Чего лезет в чужую епархию? Своих дел нет? Надо будет подсказать Молоткову.

Я только теперь увидел, что перед ним лежит районная газета.

— Как ни загляну в вашу газетку, все его статейки, да не просто какие-нибудь, а только с подковыркой, с разоблачением, вишь ли, — выискивает, где что плохо, за что бы клюнуть. Как петух!

— Вражья сила, — подсказал Пыжов.

Опять они засмеялись.

— Ну вот он написал фельетончик — да и в кусты. Гонорар получил, на летучке, глядишь, Молотков его похвалит за прыткость, а ответ-то тебе держать! Он дерево трясет, а на тебя шишки валятся. Это по-дружески, как ты считаешь?

— Каждый исполняет свой долг, — сказал я. — Дружеские отношения тут ни при чем.

— Это ты правильно говоришь, — Мишаков перешел на другой тон, более деловой и жесткий. — Исполним и мы свой долг… Ты свободен!

И в спину мне, уходящему:

— Расселся, понимаешь, как на именинах…

21

А «союз писателей» наш в это время пополнялся…

По совету Володи Шубина я обошел все школы города, поговорил с учителями литературы, выясняя, кто из старшеклассников хорошо пишет сочинения. Никаких результатов это не принесло, кроме того, что у нас появилась Соня Чернова. Это была девушка шестнадцати или семнадцати лет, десятиклассница; она носила очки в тонкой оправе, из-за стекол которых смотрели улыбчивые, разговорчивые глаза. Соня молча садилась в уголок на табуретку и всегда была озабочена тем, чтоб короткая юбка закрывала полные колени — так и стерегла руками туго натянутый подол, при этом поглядывала на всех с невинной улыбкой.

В резиновых сапогах, заляпанных грязью, встрепанный и разгоряченный — таким появился на очередном заседании Слава Белюстин, работавший то ли агрономом, то ли мелиоратором. Он был некрасив лицом и нескладен фигурой, но что за мягкий, ласковый свет излучали его глаза! И что за голос у него был — тоже мягкий и доверительно душевный! А еще и улыбка-добрая, наивная, бесхитростная.

Неукротимое жизнелюбие, восхищение жизнью ключом било в Славе Белюстине, словно невидимые часы, отсчитывавшие его жизненное время, убыстрили свой ход в два-три раза, а сам он, сознавая, что вот-вот оно кончится, иссякнет, спешил радоваться, жить. Слава всегда был воодушевлен, восторженно шутил и смеялся, тормошил всех; здороваясь с ним, я чувствовал, что он готов обнять меня, как после долгой разлуки, хотя мы с ним нигде раньше не встречались.

Голос его явственно слышится по сю пору…

Рядом с Белюстиным — а вернее, как бы за его плечом — всегда находился Боря Озеров, молчаливый, застенчивый паренек. А приехали друзья-приятели из поселка, что километрах в пятидесяти от нашего города, но это тоже наш район. Они были разного возраста — Белюстин, по крайней мере, лет на семь-восемь старше, — а дружили как-то очень по-юношески: пришли вместе, сели рядом, а выступал только Слава, предварительно пошептавшись с Борей, потому говорил как бы от имени обоих. Стихи их были по-братски похожи, а кто кому подражал, не понять.

«Ручеек к ручью бежит под горку: им вдвоем повеселей бежать! Трактора речей скороговорку по утрам ведут у гаража…»