Полоса отчуждения

Когда наше ожидание совпало опять, кто-то из нас заговорил — то ли она со мной, то ли я с нею: так, ничего не значившие фразы. В следующий раз поздоровались и разговорились. Мы стояли уже не в отдалении друг от друга, а почти рядом.

Потом рабочие смены сложились так, что мы не встречались неделю или две, а когда я увидел ее на темной улице, то почему-то очень обрадовался. И даже понял, что ждал этой встречи.

— Здравствуйте! — тоже радостно сказала она.

Смеясь и пошучивая над собою, мы рассказывали друг другу наши семейные новости, она о своем муже и двухлетней дочери, я соответственно о Тане и Женечке. И вот странно: чем больше рассказывали о том, как ей нравится муж, а мне моя Таня, тем вернее это сближало нас. Мы понимали, что между нами уже есть что-то такое, что не расскажешь никому, — это тайна только нас двоих. И если хорошенько разобраться, то не все так уж благополучно в наших семьях, есть на что и пожаловаться.

Вскоре мы случайно встретились, в магазине днем… Забавно получилось: ведь я до сих пор не видел ее лица, но зато узнал голос. Удивился, заговорил — удивил и ее: да, это была она… Мы забыли о молоке, за которым были посланы оба, вышли из магазина, спустились к реке и посидели на берегу… И был еще один такой же случай.

Вот эти-то наши свидания средь бела дня самым случайным образом и засек Володя Шубин. То есть один раз увидел он, а во второй раз, как выяснилось потом, — его жена Рита.

Теперь, когда Володя заговорил об этом, я смутился: после благополучного-то разговора поворот был слишком неожиданным.

— Зачем тебе это? — продолжал ковать свои вопросы кузнец Шубин, и были они горячие, будто топоры с наковальни. — Что ты хочешь приобрести? И чем тебя не устраивает нынешний статус?

Героем бракоразводного процесса стать я отнюдь не хотел. И вопросы эти мог сам себе задавать без конца — дело нехитрое. Вот как ответить?

— Околпачить какую-нибудь дуру дело совсем несложное, старик, поверь мне, — убедительно сказал Володя. — Но вот достойное ли? Ты меня извини, я говорю потому, что у тебя красавица жена и прелестный ребенок. Что имеем, не храним — чем это объяснить?

Выручил Женечка: захныкал, и я догадался, что он хочет есть. На этот случай у меня было заготовлено печенье и сладкий чай в бутылке. Я стал кормить сына, размачивая печенье в чашке с чаем, а Володя наблюдал за ним и приговаривал:

— Какой у тебя жизнерадостный сын, старик! Он когда-нибудь плачет?

— Случается, — отозвался я нехотя.

— А у меня Аська — плакса и малоежка. Такая привереда! У твоего сына вон какие щеки! Евгений Евгеньич, позволь щечку потрогать.

Неловкость понемногу рассеивалась.

Я спросил, как он относится к литературному вечеру, который затевает Белоусов и который должен состояться через несколько дней. Володя сказал, что, по-видимому, не будет в нем участвовать:

— Видишь ли, я не имею на это морального права.

— Ты? Почему?

— Я тогда высказался против Воронова, потому что заподозрил. Это нехорошо, сознаю, не по-товарищески, и я должен теперь или превратить свои сомнения в обвинения, опираясь на неопровержимые факты, или покаяться перед ним, извиниться в присутствии всех наших. А до той поры обойдетесь без меня.

— Да почему заподозрил-то? И в чем? — допытывался я.

— Не знаю, старик. Меня останавливает несоответствие… стихов и облика самого автора. Не похожи они!

— Вот те раз! Ну, а пояснее, поконкретнее можешь сказать?

— Не могу… что-то не соответствует, и все тут.

— Володя, прости, буду откровенен: ты просто ему завидуешь! Воронов пишет хорошие стихи, у тебя таких нет. Надо сказать, я хотел отыграться за свой недавний конфуз.

Володя отозвался довольно мирно:

— У меня впечатление, что я их то ли где-то читал, то ли слышал. Но если… то помнил бы! У меня прекрасная память. Может, кто-нибудь в разговоре обронил строчку, хотя бы вот эту: «Я в руки взял рассветную звезду…» Что-то такое брезжит в памяти.

— Просто у тебя к Воронову зависть, вот ты и подозреваешь.

Мы тогда, слово за слово, поругались с ним — в том моя, и не только моя вина.

Он был очень рассержен и разорвал в клочки несколько листков рукописи, которые хотел мне читать, но не прочел.

После его ухода я, остывая, составлял мозаику из бумажных кусочков, чтобы получился связный текст. Я сумел прочитать:

«Мать учила: «Не торопись садиться за стол, сынок, жди, когда позовут. А севши, не хватайся поспешно за ложку. А взявши, не выбирай, что повкуснее — воздай честь всякому кушанью да не забудь похвалить его. Не ешь жадно, говори степенно, гляди вежливо, помни: еда как молитва».

Берегу материнский завет: берясь за святое дело, стараюсь не торопиться и вас, внимающих мне, урезониваю — торопливость не красит никого и ничего; помню, что следует быть осмотрительным и не выглядеть невежей…

Итак, пора мне начать свое повествование, которое созрело в душе, уже существует само по себе — история эта изнемогает от бремени покрывающей ее тайны, хочет объявить себя.