Полоса отчуждения

Так вот, эту девушку Дину я увидел недалеко от себя в зале, а Валера сидел на сцене, и наступила его очередь выступить. Он встал — невысокого росточка, коротко стриженный, довольно враждебно посмотрел в зал, начал читать:

— И зародилась жизнь из тлена. Был вечный мрак, но был характер! Три диких ветра во Вселенной собрали пыль со всех галактик И, не задерживая бега Еще не начатого года, С упрямой верой в человека Переселились внутрь микроба…

«Жизнь из тлена»… «три диких ветра»… Почему три? Небось не случайно, какая-то символика… Собрали пыль с галактик… Потом, значит, дикие ветры переселились внутрь микроба… И с этого начался отсчет времени.

Зал был озадачен, да и сидевшие на сцене тоже, только Воронов знающе улыбался и пощипывал усики.

— Прекрасному чужды конкретные даты, — читал Валера Праздник. — Чей стон продолжаю? Но завтра мой стон Премьерой любви, отболевшей когда-то, Откроет грядущего новый сезон!

Тоже ничего себе: не сказать, чтобы все ясно…

Стихи о любви у Валеры Праздника были опять же с «космическим» привкусом:

— Храни любовь, ту, первую, храни; Храни так вдохновенно и открыто, Как трепетная девственность земли Внебрачный поцелуй метеорита!..

Шубин пожал плечами и сказал довольно громко:

— По-моему, набор слов.

— Здорово! — тотчас возразил ему Воронов со сцены, улыбаясь с непонятной двусмысленностью.

— Внебрачный поцелуй архимандрита, — пробормотал Володя, чем опять рассмешил публику.

— Главное: внебрачный! Понимаете? — сказал Воронов.

— Почитай еще, парень, почитай, — одобрили стихотворца из зала.

— И спружинит фотонная радуга, — читал Валера. — И из тьмы чаша неба расплещется, Для того чтобы братьям по разуму Говорить о единственной женщине.

Фотонная радуга всех доконала; Празднику дружно аплодировали.

Но более всех понравился публике Иван Коровкин. Прихрамывая, он вышел к микрофону, пощелкал по нему прокуренным пальцем, дунул, отчего в зале ойкнул девичий голос и опять послышался смех… Явственно различался в этом смехе шубинский утробный смешок. Иван не смутился и заявил, что «ежлиф, конечно, как говорится, к слову», то и не пожарник он вовсе, а родился в деревне, да не просто так, а «под суслоном»; пояснил про суслон, справедливо полагая, что большинство не знает, что такое, потом зачем-то стал рассказывать про молотьбу на току — все это со странным прихрамываньем вокруг микрофона, со свойскими смешками и с подмигиванием в зал.

— Стихи почитай! — крикнули ему.

Тут он вспомнил, зачем вышел на сцену, достал из-за голенища школьную тетрадь, балладу о кузнеце, что доныне кует в Волге топоры (небось из сухозанетовского железа по рубль пятьдесят пять копеек за пуд, если по ценам столетней давности!), кует во имя любви, во славу любви…

Ему хлопали дружно; Иван ободрился и читал про яблони, роняющие цвет, про грачей, что раскричались на тополях…

Короче, его проводили с честью.

Теперь наступила очередь Воронова, а Соня Чернова, как выразился Белоусов, «останется на закуску».

Зал оживился, когда Витя Воронов вышел: его справедливо приняли за пьяного. «Для бодрости пропустил немного внутрь», — шепнул он мне в самом начале вечера, перед тем как подняться на сцену; причем отнюдь не оправдывался, а просто похвастал.

— Я вам прочту самые лучшие свои стихи, — сказал он самоуверенно.

— Может, не надо? — громко спросил Шубин.

На него оглянулись.

— Нас не собьешь, — сказал ему Воронов. — Мы ловим звуки одобренья не в сладком ропоте толпы, а в диких криках озлобленья. Читал Пушкина?

— Приходилось, — отозвался Шубин.

Похоже, назревал скандал. Но все угомонились, едва Воронов начал:

— Я в руки взял рассветную звезду, Которая плескалась в капле лета, Но никому я не сказал про это — Ни озеру, ни серому дрозду. Лишь лес, ветвисторогий, точно лось, Прошелестел: «Ах, что-то дальше будет? На небе звезд, конечно, не убудет, Но как тебе такое удалось!»

Хорошо читал, что называется с чувством, и продолжал далее… мы таких стихов от него еще не слышали:

— Над зеленой осокою сокол летит голубой Пить ночную росу на туманной границе рассвета. Лето красное, мы вот опять не видались с тобой целый год, А скажи мне, кому бы понравилось это!..

Ах, теперь уж вот неуверенно помню я те стихи, которые тогда-то сразу легли на сердце. Я долго потом повторял: «сокол летит голубой пить ночную росу…» Там дальше шло прелестное описание рыбалки… и русалки.

Воронову хлопали после каждого стихотворения, но смолкали при первых звуках его голоса, а он увлекся, читал еще и еще.

Я отыскал глазами Володю Шубина и увидел, как он тяжело поднялся и пошел по боковому проходу к сцене.