Полоса отчуждения

Когда прозвучало слово «умысел»? Наверно, все-таки не на этом собрании, а чуть позднее, когда произошло то событие или, вернее, цепь событий, которые положили конец нашему «союзу»…

35

К сожалению, я должен заканчивать свое повествование. Заканчивать, может быть, как раз в том месте, где должен был начать. Но что я могу рассказать о событиях, положивших конец нашему «союзу», если все произошло без меня: я уехал на экзаменационную сессию в институт.

Без меня же случилось вот что. Володя Шубин привез из Литературного института письмо автора «Одного дня Ивана Денисовича» — повести, столь глубоко поразившей нас в ту пору. Письмо было адресовано то ли правительству, то ли руководству Союза писателей и ходило по Москве в списках. Володя привез его с единственной целью: показать мне и обсудить, сидя на берегу речки Панковки в присутствии Женечки и Аси. Но поскольку меня не было, он дал прочесть сначала Валентину Старкову, потом Павлу Ивановичу… а больше-то вроде бы никому и не давал. Но слух о чтении письма каким-то образом достиг всеслышащих ушей.

Удивительное дело: сколько заинтересовалось этим должностных лиц! И местные стражи госбезопасности, и идеологи из райкома партии, и те совершенно посторонние люди, что жаждали свести личные счеты, — деятели вроде моего Пыжова или секретаря райсовета Мишакова. Общими усилиями выстроили версию: в литературном кружке при редакции районной газеты велась враждебная пропаганда…

Я вернулся домой, когда все было кончено: вина тех, кто был так или иначе причастен, определена, наказание вынесено. Валентина Старкова исключили из партии, Володю Шубина выгнали из газеты, Павла Ивановича исключать и выгонять было неоткуда, и он остался без наказания. Наверное, это и дало повод для размышлений, кто именно донес…

Если честно сказать, я не люблю об этом вспоминать: одно дело восхождение — оно вдохновляет, а падение всегда заурядно и малопоучительно. Поэтому я оставляю подробности за пределами моей повести — они попросту банальны.

Лучше я напишу о том, как мы уезжали из этого городка и расставались. Так сказать, исход…

36

Тот погожий июльский день я помню столь же явственно, как и февральскую ночь, когда провожал Таню в роддом.

Мы шли через весь город пешком. Таня и Рита несли детей, мы с Володей — наши пожитки: у меня два узла, у него узел и картонная коробка с книгами — Библия и четыре тома Даля.

На рынке, который был у нас на пути, как и год назад, сидели пожилые женщины, продававшие землянику и первые белые грибы колосовички. И опять к грязному запертому ларьку были прислонены картины художника Феди Овцына в простых, кое-как оструганных рамочках — несколько пейзажей, где разверстое небо сулит беду миру и спокойствию на земле; печальная корова и печальная женщина рядом с нею; волк, положивший передние лапы на полуживого, еще глядящего зайца.

Мы, отдыхая, стояли перед этими картинами, и теща художника подошла к нам.

— Как Федор Иваныч? — тихо спросил ее Володя, и я понял, что они знакомы. — В твердом ли духе сегодня? В ясной ли памяти?

— Разве не знаете? Федор Иваныч приказал долго жить, — молвила женщина и перекрестилась. — Похоронили две недели назад.

Володя нахмурился, сказал после молчания сам себе:

— Можно было ожидать… Царство ему небесное. Так, да?

Мы попрощались с женщиной.

— Спился Федя, — вздохнул Володя, когда мы уже отошли. — Так устроен этот мир. Говорил я: «Федор Иваныч, возьми себя в руки. Разве не видишь, что запои твои все продолжительнее, а трезвые просветы все короче?» А он мне: «Коммунары не будут рабами». Черт его знает, какой он смысл вкладывал! Я хотел его вовлечь в работу клуба творческой интеллигенции. Не успел вот…

Сосновый бор, в который мы вступили, немного рассеял наше печальное настроение. Хорошо было здесь… а бывало ли когда-нибудь плохо?! Тут и там попадались средь сосен березки, стволы которых, казалось, излучали сосредоточенный в них свет. И дятел стучал, да и не один; белочка цокала.

— Устал я жить, — бубнил Шубин любимый шекспировский сонет, — мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянье; Над простотой глумящуюся ложь, Убожество в роскошном одеянье…

Я ему вторил; наши голоса и лепет наших детей отдавались эхом, как в храме.

Миновали безлюдный стадион, на котором не побывали ни разу за все время жизни в этом городке, вышли к пристани и расположились тут на берегу в тени. Солнце ярко освещало волжский плес, остров напротив, лес и поле на той стороне. В этом праздничном свете даже грязные баржи, проплывавшие мимо нас, не казались безобразными.

— Как здесь хорошо! — вздохнула Рита. — Жалко, что мы не прижились тут, Володя. То есть не города жаль, а вот этого бора, Волги… Неужели мы их не скоро увидим?

— Я хочу в тундру, — упрямо заявил ее муж, — куда-нибудь подальше, подальше за Каменный Пояс, где златокипящая Мангазея. Ты вообрази себе только: торосы, белые медведи, собачьи упряжки, северное сияние в полярную ночь, олени, белое безмолвие… Потом благословишь меня за то, что повидала!