Полоса отчуждения

Избяная дверь открывалась и закрывалась с трудом. «Надо подогнать…» Он готов был уже приняться за это дело, даже поискал глазами на веранде, которую по деревенской привычке звали сенями, где бы взять топор, рубанок… Половицы под ногами пошевеливались, словно бревнышки наплавного моста. Да что это они? Есть у матери длинные гвозди? Ох, вряд ли! Еще неизвестно, целы ли балки-переводы под полом, небось погнили, и прибивать-то не к чему. Так забраться под пол и поглядеть, что там, снизу!

— Заглянем, — пропел Леонид Васильевич, сбегая с лестницы крыльца.

Тут выяснилось, что и другая дверь, крылечная, тоже не закрывается плотно: перекосило ее. И видно, что мать некогда уж подпиливала эту дверь снизу, чтоб не чертила та по полу, и оттого еще более изуродовала. Надо новую делать. Значит, доски нужны и опять же инструмент столярный… где взять? Ничего же этого в хозяйстве у матери нет!

Он вышел на улицу и хотел заглянуть под веранду, но и тут подивился: дверца, ведущая туда, перегнила от дождевого стока; мать залатала дощатую эту калиточку — и боже мой, как она сделала! Где эти доски валялись до той поры? Должно быть, служили полом в курятнике, а теперь хозяйка приладила их сюда… Курам на смех.

Шага два отступил от крыльца — взгляд уперся в изгородь, что выгораживала ход с улицы в половину квартирантки Лили — половина эта окнами не на улицу, а на огород. Изгородь, должно быть, не однажды уже валилась, мать по мере надобности подпирала ее кольями, рогулинами высохшего вишенника, вбила там и тут тычки, и все это было обвязано, обмотано ржавой проволокой, прутьями, веревочками, вязочками. Несмотря на хилость свою, изгородь была огружена стеклянными банками, хозяйственными тряпками, количество которых озадачивало: зачем столько тряпок, уже никуда не годных, даже для мытья полов!.. И с какой стати мать вывесила их тут, на самом видном месте?

Опять он дивился, качая головой. Раньше как-то не обращал внимания — все потому, что приезжал и уезжал спеша. Теперь же явное неустройство материного хозяйства кидалось в глаза.

Он неторопливо прошелся вдоль изгороди, иногда несильно пошатывая ее, отчего она послушно колыхалась и даже не поскрипывала, а этак старчески, немощно покряхтывала, — ему казалось даже, что пыльца гнилого дерева встает над нею от этого покряхтывания.

Мать вышла из дома, увидела, как он пробует крепость изгороди, и тотчас вступила:

— Это-то крепкая, другие хуже. Ты вон ту глянь…

Леонид Васильевич чуть посильнее качнул толстый и на вид прочный столб, на котором, казалось, все и держится, — тот мягко хрупнул у основания и повалился, увлекая за собой ближние колья.

— Да не трогай, Леня! — панически закричала мать и кинулась подпереть столб. — Еще постоял бы маненько! Что ты его!

— Надо новую ставить, — сказал сын, вздохнув.

— Еще чего! Ты знаешь, в какую копеечку влетит!

— Ну и что? На доброе дело не жалко.

— Разбрасывайся деньгами-то! Богатый какой…

А и то сказать: изгородь чуть не с футбольное поле, это сколько же надо бревен на столбы, сколько реек да кольев, сколько жердей на прожилины, чтобы огородить с четырех-то сторон! А собственно, почему со всех четырех?

— А мы, Лень, так, кое-как… Вот подперла, да и ладно, и хорошо.

— От «кое-как» радости мало.

— А пес с ней. Не то красиво, что красиво, а то, что дешево — вот так-то, сынок.

Надо думать, это один из основополагающих принципов ее жизни.

— Нет уж, новую поставим.

— Думаешь, так просто? Где ты реек да бревен на столбы возьмешь?

— В лесхозе.

— Поди-ка. Вон Пикулевы еще прошлой осенью выписали, а все нет.

— Ладно, мам, это не твоя забота.

Разговаривая, они, как и вчера, шли вдоль изгороди, оглядывали и ее, и весь огород.

— Конечно, надо бы поправить стрелицу-то, еле держится. Как ветер подует, так и повалит. Третьеводни только подвязала, не успела порадоваться — Иван Адамыч идет; остановился со мной поговорить да возьми и прислонись — и сам упал, и всю стрелицу мне повалил. Уж я потом подпирала-подпирала!

— Топор-то хоть есть у тебя?

— Топор-то есть, да тупой. А ты чего хочешь делать?

— Ну, мало ли! Вон хоть бы сушняк у вишни вырубить. Да и эта яблоня наполовину засохла, а мертвые ветки так и торчат. Отпилить…

— А эта у меня яблоня-то грушовка, — объяснила мать, следуя за ним. — Вишь, какое дерево вымахало. А только что в прошлом году ни одного яблочка на нем не было. В позапрошлом уродилось много, а в прошлом — ни синь-пороху. Не знаю уж, как нынче-то.

Про яблоню эту она рассказывала и вчера.

— А белый налив не вывелся?

— Леня, белого наливу у меня было три яблони. Одну ветром разломило, засохла. А другую мыши объели, погибла.

— Как это объели?

— Да пес меня надоумил возле нее сена набросать; я сглупа решила, что утеплит, мол, корни. А в сене мыши завелись, ну и за зиму обгрызли яблоню-то возле корня — засохла. Уж я так горевала, так горевала!

Мимо их за изгородью соседка Таня Пикулева прошла:

— Здравствуй, теть Насть! Что, хозяин приехал?

— Хозяин, да.

— Заставь, заставь его, пусть поработает. Небось соскучился в городе по настоящему-то делу.

— И то…