Половецкие пляски

«… Веня, я тут… смерти жду… а она не приходит. Я наелась… «чего доктор прописал», понимаешь… Люди вокруг с колясками или с цветами… Знаешь, мне немножко одиноко, я пять лет была куколкой, а теперь я бабочка… Давай выпьем за это… Ведь мне все это нагадали, а я не верила…»

«Сашка! Иди домой, проблюйся. Я приеду часика через два… Поспи пока, я в окошко постучусь… на молоко у меня хватит».

«Веня, я серьезно. Я сегодня умру, я теперь бабочка…»

«Я тоже бабочка… все мы тут бабочки…»

Ариведерчи!

Сорванная слива

1

Филипп появлялся нежданно, без предупреждения, будто спускался странным образом из подвешенного в воздухе мира, где нет ни телефонов, ни житейской суетливости, — и, немного обалдевший, ступал на дощатый пол в прихожей, весь умытый растаявшим снежным дождем, растерянный и слегка удивленный сам таким вполне безболезненным переходом из своей галактики в общепринятую. В детстве Глеб фантазировал, что Филипп только что на мгновение высунулся в космос без скафандра. Шаги матери от лифта до двери всегда были слышны — дробный цокот крошечных каблучков о плитку, как стук металлического дятла. Отца чаще всего подвозили неведомые друзья на машине. Карина в нетерпеливой отдышке взбегала по лестнице, Элька, чертыхаясь, ковырялась в темноте непослушным ключом. В общем, каждый подходил к дому сообразно своим повадкам и по своим тропинкам, и Глебу казалось, что он, шагая вроде бы по единственной асфальтовой дороге к подъезду, проходит только одному ему свойственным способом, недоступным всем прочим.

Только что продрали глаза навстречу сумеречному утру, а день уже полз по нисходящей в темень, в вязкую, разбухшую донельзя ночь, сжирающую драгоценную субботу. В комнате пахло сырым ватником и паленым волосом — Лара с утра затеяла завивку, а Глеб не понимал, зачем в этой зимней дачной глуши наводить марафет. Если для него, то он сейчас уедет… Впрочем, к Ларочке скорей всего нагрянет хоровод друзей-бездельников, она и полдня не живет на даче одна. Хорошо ли это, глупо или безнадежно, — только Глеб уедет, и все. Всхрипнула ржавая стрелка старинных ходиков, и времени в мире прибавилось на полчаса, и кошка в ответ заскребла когтями по косяку. Вот и вся музыка здешних краев, а другую добывай в радиоволнах, только она здесь не приживается, испытано не раз.

Горькая до рвотных судорог зубная паста въедалась в десны и, казалось, выхолащивала язык до полного безвкусия. Ларочка жарила огромную яичницу по-царски, и от запаха шкварок Глеба слегка мутило.

— Ну что ж, Ларка, раз, два, три, четыре, пять, я иду искать!

Капля стеарина немилосердно зияла на штанине, и вообще задумка была донельзя взбалмошной и опрометчивой. Негоже копаться в семейном белье тридцатилетней давности, и даже если оно окажется чистым — к чему ископаемые? Хотя мода возвращается, и черт дернул Глеба услышать обрывок тихой кухонной стычки отца и Филиппа, черт дернул явиться с поздравлениями не днем позже, а попасть в самое яблочко мрачного юбилейного бала, где чествовали матушкину старость. Мать частенько раскаивалась в своих праздничных затеях, но, словно наркоманка, не могла отказать себе в них и, намывая потом посудные пирамиды, удивлялась однообразию из года в год повторявшегося сценария: слопали, выпили, послушали Льва Лещенко, ушли. Правда, кое-что менялось: чем дальше, тем уже был круг ностальгирующих революционеров, и даже мадам Петухова давно откололась. Однако Филипп всегда оставался константой.

«… не забывай, мы все по мере сил помогли Аннушке умереть, и ты, и Лена…»

Отец ему было ответил: «Какого черта!» — но продолжения Глеб не слышал, он сомнамбулически продолжил свой путь из ванной по скрипучему коридору в комнату, где уже нарезался знаменитый матушкин кекс и дымились разговорчики о бесконечной пользе травяного чая с мелиссой. И глухой речитатив Филиппа поглотил мирный перезвон фарфора с сервизными пасторалями, и «ничего и не было, ничего и не было», как убеждала привычная мизансцена с гостями и неоткупоренной водкой, ибо ее собирались пить только отец с Филиппом. И Глеб почуял, как моментально, чуть ли не математической уловкой стирается из быстрой памяти та точка времени и ее окрестности, в момент которой сквозь неплотную дверь проникло Филиппово откровение. Ничего не было, ничего не было! Что может быть прочнее счастливой сказки, впитанной в младенчестве, счастливой, но благородно омраченной смертью всеобщей любимицы и большой оригиналки Анны, бабкиного «первенца» и единственной Глебовой тетки, ни разу не виденной, но все равно прекрасной…