Половецкие войны

Ярость овладела всем существом Олега, он порвал грамоту в клочья и швырнул её в огонь. Проклятие! Он не верит ни единому слову Мономаха, и тому, первому посланию, тоже не верит. Пускай не думает коварный враг, что так глуп Олег! В Любече его ждёт смерть, Мономах непременно отомстит ему за сына.

«Не поеду», – мрачно вывел Олег на листе пергамента.

Он вызвал к себе мечника Бусыгу, одного из немногих, не покинувших князя в лихолетье, передал грамоту с вислой печатью на шнурке и приказал скакать в Переяславль, к Владимиру.

«Есть ещё верные люди», – думал он, провожая гонца пристальным взглядом.

Не мог ведать Олег, что о каждом его шаге доводит Бусыга до Владимира Мономаха, что знал всегда и знает сейчас переяславский князь, где обретается разбитый поверженный крамольник. Не ведает Олег и того, что давно мог Бусыга покинуть его стан, уйти, противно было рубаке-удальцу притворство и тайные хитрости. Удерживало Бусыгу возле Олега какое-то до конца не понятое даже им самим чувство жалости к разбитому князю, Бусыге казалось, что без его поддержки и совета Олег вовсе пропадёт и что, в сущности, лиходей Гореславич не так уж и плох, только горд, озлоблен и обидчив не в меру. И отъезжая с грамотой к Мономаху, думал Бусыга, воротившись, убедить-таки Олега забыть былую вражду и поехать на снем. Не довольно ли страдать Русской земле и страдать самому князю, растерянному, подавленному, оставленному и преданному всеми?

…Бусыга воротился на удивление быстро. В привезённой им грамоте значились лишь три жестоких слова:

«Уходи из Рязани».

– Боле ничего не сведал? – хмуря брови, спросил Олег. – Так я и уйду, ждите, вороги! Уж нет, али я вас, али вы меня!

– Проведал, княже. Князья Мономах и Святополк исполчились, идут на тебя. Беги вборзе. Слаба рать твоя. Али миром давай урядимся. Поезжай в Любеч. Сказал ибо князь Владимир: «Не хощу боле ратиться».

– И ты поверил ему?! – злобно рявкнул Олег. – О, Господи! Вот оно, мщенье-то! Мономах не убить – унизить меня измыслил! А то пострашней смерти самой лютой будет! Но нет, вороги! Поквитаюсь ещё с вами! Эй, Бусыга! Вели седлать коней!

…Стояла холодная осенняя пора. Беспрерывным ледяным потоком лил дождь, хлестал в лицо, водяные капли попадали за шиворот и струились по спине. Олег, стиснув зубы, терпел. Они ехали вдвоём с Бусыгой, дружина покинула князя, даже жена, Феофания, и та не захотела сопровождать мужа, знатной родовитой гречанке надоела его бесконечная кочевая жизнь – ни дня покоя. Княгиня не пустила с отцом и троих сыновей.

– Мономах ничего не сделает им, не посмеет, – упрямо твердила она, пронзая князя жгучим взглядом чёрных, исполненных презрения глаз.

Рязанцы без сожаления простились с Олегом – от него не ждали ничего, кроме череды несчастий и горестей. И теперь он, некогда гордый и сильный князь Олег, вынужден был, весь испачканный грязью, скитаться, мокнуть под дождём, затравленно озираясь по сторонам, как загнанный обессиленный волк, и терять последнюю надежду на своё возвышение.

Усталый, вконец измученный и простудившийся в дороге, Олег воротился в Рязань. С горечью и болью он осознал: никуда больше пути ему нет. Он слёг, ослабев настолько, что не мог сам вставать с постели. Жена редко навещала болезного, один мрачный Бусыга долгие часы просиживал у княжеского ложа. Жалость к несчастному крамольнику грызла ему душу, рвала сердце, не мог он бросить его, покинуть, как другие, оставить в тяжёлый час.

Всё теперь для Олега осталось в прошлом: и яростная борьба за власть, за столы, завершившаяся полным крахом, и сама жизнь – чуял больной князь – кончалась, а грозно глядевший на него с иконы Христос Пантократор[219] будто говорил: «То за грехи твои расплата! Молись пуще!»

Порой Олегу вдруг казалось, что это вовсе не Христос, а Владимир с осуждением смотрит на него и, чуть прищурившись, вопрошает: «Ну что, крамольник? Получил своё?»

Могучий организм князя сумел перебороть тяжкую хворобу[220]. Вскоре Олег уже мог вставать и ходить по терему. Только кашель никак не проходил, и лекари-старцы, набожно крестясь, тихонько шептались о том, что сия болезнь неизлечима до скончания земных дней князя, ибо «се – наказанье Божье», а где проявляет себя воля Всевышнего, там человек бессилен.

Когда наступил октябрь, неожиданно холодный для здешних мест, и над землёй закружили в бешеном танце снежные хлопья, по мёрзлому шляху пробрался в Рязань скорый гонец от Владимира. Переяславский князь снова звал Олега в Любеч, предлагал ему стол в Новгороде-Северском, на берегах Десны.

В Чернигове же, как передал на словах гонец, сел на княжение родной брат Олега Давид, человек тихий, богобоязненный, во всём покуда послушный воле Святополка и Мономаха. Тотчас в городе закипела работа. Люди ставили новые дома заместо сожжённых половцами, украшали церкви, возводили крепкие дубовые стены. Чернигов готовился снова зажить привычной жизнью, как это было до страшного набега Арсланапы.

«Иду в Любеч», – вывел Олег на харатье.

Иного выхода у него не оставалось.

Глава 36. Страх и страсть