Половецкие войны

Хмурый Олег, облачившись в саженный жемчугами зелёный вотол, выехал из Рязани холодным октябрьским утром. Вслед всадникам долго мела свирепая позёмка; Бусыга, оставленный в Рязани охранять княгиню и детей, долго смотрел с высокого всхода, как тают в снежной дали тёмные фигурки всадников. Что привезёт с собой Олег из Любеча? Мир, долгожданную передышку для всей Руси, конец беспрерывным усобицам и смутам – или новые рати, пожары, набеги, новую кровь?

Угрюмо расхаживал Бусыга по опустевшему дому, тяжёлые шаги его гулко отдавались в напряжённой, наполненной тревожным ожиданием тишине. Невесёлые думы обуревали молодца.

В Переяславле князь Владимир звал его вернуться, говорил, что довольно уже наслужился он крамольнику Олегу. Бусыга откровенно поведал князю о жалости своей к побеждённому и униженному Гореславичу, о том, что бесчестно будет теперь, в ничтожестве, бросить этого упрямого гордеца, что только он, Бусыга, и сможет в грядущем удержать Олега от новых котор и бед.

Мономах выслушал мечника внимательно, раздумчиво закивал головой и сказал так: «Что же, сам ты, друже, себе дорогу выбрал. Ступай, неволить тебя не стану. Одно скажу: такие, как Ольг, благодарности не ведают. Запомни. Обереги головушку свою буйную».

Отчего-то засели Владимировы слова в голове Бусыги, казалось ему – проницательный Мономах знает нечто большее об Олеге и вообще обо всех о них, его поражали ум и глубина суждений этого человека, особенно то письмо, посланное Олегу после гибели сына. Да, только великий мудрец мог написать так…

Оторвавшись от размышлений, Бусыга прошёл в бабинец и сухо осведомился у вышедшей навстречу Феофании, не нужно ли чего.

– Надо будет – позову, – так же сухо, почти не глядя на дружинника, ответила ему княгиня.

Бусыга до вечера слонялся без дела по терему. В город, через снег и слякоть, ехать не хотелось, он скучал, слушая завывание ветра в щелях волоковых окон.

Смеркалось, когда внезапно явилась гречанка – прислужница Феофании.

– Княгиня кличет. Даст тебе распоряженья, – коротко сказала она.

…Полумрак царил в просторных княгининых покоях, пахло благовониями, ладаном, в красном углу на поставце горела лампада, бросая тусклые отблески на иконы ромейского письма с ликами святых.

Княгиня, шурша белым шёлковым одеянием, выплыла откуда-то сзади, Бусыга не сразу и заметил её, как обычно печальную и бледную, с резкими дугами бровей над глазами и алым чувственным ртом.

– Мне страшно, – призналась она шёпотом. – Бусыга! Молю: утешь, успокой. Сердце стучит.

– Что страшит тебя? Чем я тя успокою? – усмехнулся мечник. – Вот князь воротится…

– Князь… Его я и боюсь… Это страшный человек, Бусыга! Ты один не боишься. Все остальные – трусы! Жалкие трусы!

Бусыга не нашёлся что ответить и развёл руками. Феофания поставила на стол свечу, перекрестилась, с мольбой выговорила:

– Прости, Боже, грехи наши! Спаси и сохрани! – и снова обратила взор на растерявшегося мечника.

В чёрных глазах её зажглись огненные сполохи, резким движением она сорвала с головы белый убрус[221]. Дорогая парчовая шапочка упала на дощатый пол, звякнули тяжёлые колты[222], иссиня-чёрный каскад распущенных волос облил плечи женщины.

– Подойди ко мне, – поманила она Бусыгу перстом. – Боюсь его? Да, боюсь! Но надоело… Надоел этот страх. Не будет больше страха! Иди, ближе, ближе ко мне! Назло, назло всему свету! Буду любить тебя, буду жить с тобой! Унижаясь, возвышусь, стану сильной, смелой!

Бусыга не успел ничего ответить, быстро и порывисто ухватила его Феофания за руку. Они пробирались через тёмные переходы, прижимаясь, поддерживая друг друга; княгиня шептала:

– Люблю, люблю тебя. Ты такой сильный, отважный. Полюби и ты меня. Я красива, ты сейчас увидишь. Вот сюда идём. Осторожней, тут ступенька.

В опочивальне мерцали свечи, Феофания сбросила платье, понёву, Бусыга увидел её всю, обнажённую, прекрасную, восхитился округлыми формами её бёдер, стройными ножками, грудью.

Не помня себя, бросился он в её объятия.

Женщина целовала его жадно, в ней играло плотское неутолённое всепобеждающее желание, страсть, в порыве вожделения она кусала зубами его грудь, отчаянно, пылко, неистово, как может только горячая гречанка, раба своих чувств, волосы её щекотали его кожу, и Бусыга как будто помимо собственной воли подчинялся её необузданной дикой страсти.

– Ты ведь тоже одинок? У тебя никого нет? Близкого никого? – упрямо допытывалась после Феофания, когда они, утомлённые, лежали на широкой мягкой постели.

Бусыга молча качал в ответ русой головой, княгиня смеялась, розовые её ноготки скользили вдоль его тела.

Много женщин встречал на своём пути рубака – удалец Бусыга, были среди них и пылкие половчанки, и гордые холодные славянские красавицы, и разного рода развратные потаскушки, но впервые ощутил он такую глубокую привязанность, ни с чем не сравнимую нежность, восхищение. И хотелось ему защитить, уберечь Феофанию от всякой беды, заслонить её – такую хрупкую и страстную, слабую и смелую одновременно.