Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

Начальник махнул рукой на солдат, требуя молчания и, уже смягчившись, обратился к русскому:

— Послухай, мбсква, ты должен уважать шляхетство и продавать мне порох, сколько моя душа бажае.

— За что уважать вас?

Поляк помолчал, уставившись в лицо оружейника пьяными глазами. Потом сказал:

— Мы вам царя дали!

Дерзость готова была сорваться с языка москвича, но он сдержался и только еще сильнее побледнел.

— А пороха у меня все-таки нету, — тихо, но твердо заявил он опять.

— Поруха чести! Руби его, хама! — заверещал истошным голосом пан Тышкевич, выхватывая из ножен саблю…

Китайгородский люд всей громадой вступился за русского. У ружейного ларя мигом образовалась большая группа разъяренных людей. Вначале неслись ругань, глухие удары кулаков, треск дерева. Потом захлопали выстрелы…

Из кремлевских ворот через обезлюдевший сразу Китай-город проскакал отряд польских улан — унимать бучу. Дмитрий наказал строго взыскать с зачинщиков. Он был обозлен и встревожен.

Как дурное предзнаменование воспринял он новое побоище на Москве в день своей свадьбы с красавицей Мариной…

Голубой майский день незаметно сменился вечером.

Оседали сумерки на город, но с ними приходили не тишина и умиротворенность, а тревога, ожидание чего-то, страхи…

С сумерками подходили к Москве ратники из ближних и дальних боярских вотчин. Подходили и останавливались у всех двенадцати московских ворот — молчаливые, готовые к бою — и ждали.

2

Пылают сотни свечей.

Ярко освещен старый Теремный дворец в Кремле. Играет музыка громко и непрерывно. Лихо выплясывают пьяные пары. В горницах, в коридорах, на узорных лесенках— всюду нерусские лица, платья, язык… И мерцает хмуро старинная роспись на грузных стенах русского дворца… Музыка, взрывы хохота, топот множества ног, обутых в грубую походную обувь, опять хохот, звон бокалов, бряцанье сабель: Дмитрий справляет свадьбу с польской красавицей Мариной Мнишек. Сегодня ночью она, наконец-то нареченная царицей Руси, войдет в его опочивальню…

А пока в опочивальне — тишина и уютный полумрак.

Здесь, никто не мог им мешать. И они сошлись тут — те, кто теперь чувствовал себя владыками русского народа.

Адам Вцшневецкий устало опустился на длинную скамью у окна. Скамья красного дерева в тонкой резьбе; сиденье обито бледно-зеленым бархатом. Вельможа удовлетворенно вздохнул, вытер платком бледный лоб, оглядел внимательно стены и сводчатый потолок: все расписано яркими, нестареющими красками. Сказал завистливо:

— Какая роскошь! И это — на Руси. У варваров…

Рядом с ним присел иезуит Лавицкий. А сбоку, на другой скамье, разместились Юрий Мнишек и секретарь царя Ян Бучинский.

Легкое опьянение, приятную усталость и удовлетворенность выражали их холеные лица. Перед ними в центре комнаты стояла широкая кровать. В самый потолок упирался балдахин, затянутый атласом бледно-желтого цвета. С четырех его углов свисали до пола тяжелые занавеси.

Из дальних комнат едва слышно доплывали волны музыки. От этого тишина и покой здесь были еще более приятными. И эти роскошно отделанные стены, углы и карнизы казались приветливыми, своими, давно знакомыми.

— Кто бы из нас, Панове, не согласился играть роль московского царя, чтобы иметь счастье владеть хотя бы только этими сокровищами? — делая рукой плавный круг и слегка улыбаясь, спросил Вишневецкий.

Присутствующие ответили вежливыми улыбками на шутку знатного вельможи. Их ограниченный, тесный круг друзей, настроение, которое создалось в полумраке этой комнаты, делали уместными подобного рода шутки.

Иезуит Лавицкий, заметив багровые отблески на изразцах печи, сказал многозначительно:

— При условии, чтобы роль не была трагической…

Мнишек поспешно, с тревогою, спросил:

— Разве грозит какая-нибудь опасность?

— Успокойтесь, воевода. Совсем нет причин для тревоги, — уверенно произнес Вишневецкий. — Мы твердо стоим на этой земле.

Но, проследив за взглядом Лавицкого, он торопливо повернулся к окну. Оно было вычурное, стрельчатое, в глубокой нише. В косых переплетах рам — толстые разноцветные стекла. На них тревожно полыхал багрянец недалекого зарева.

— Пожар?

— Эта страна всегда объята пожаром, ваша светлость, — обронил иезуит.

Мнишек встал. Тучное тело его беспокойно колыхалось на коротеньких ножках. Усатое круглое лицо выражало откровенный страх.

— Я еще так плохо знаю эту… дикую страну, — вздохнул он. — Признаться, я ехал сюда без всякого удовольствия.

Мнишек помолчал и вдруг совсем тихо сказал:

— Ив комнату мы, Панове, пришли… в какую-то мрачную, будто тюрьма у меня в Сандомире. Марине, наверное, будет страшно тут…

Ян Бучинский грубо засмеялся:

— Перестаньте, пан Мнишек. Вы напрасно боитесь. Наш… царь достаточно умен, чтобы обезопасить жизнь себе и своей прелестной жене. А вы все равно скоро уедете отсюда.

— Да, я долго тут не задержусь, — подтвердил Мнишек и, явно волнуясь, зашагал по опочивальне. — Мне бы только получить грамоты на воеводство в новгородских и псковских землях…