Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

— Одначе и ты благословлял расстригу, пока он не спихнул тебя с митрополичьего престола да не посадил в Ростов Романова!

— Перестаньте лаяться, — остановил спорящих спокойный Телятевский. Он встал и подошел к двери, что вела на крыльцо. Прислушавшись к возне в сенцах и выглянув туда, он плотнее прикрыл дверь и, возвращаясь на место, сказал, сурово глядя на митрополита: — Не по сану твои речи, Кирилл. Все мы грешны в деле с расстригой. Потребен он нам был. А теперь… — Телятевский выразительно прижал свою тяжелую ладонь к столу.

— А он теперь, поди, нежится с полячкой в царской постели и думает: вот, мол, всех московских великих бояр в руке держу, и не пикнут, — залился хриплым смехом тощий Безобразов.

— Не-ет, — усмехнулся и Телятевский. — Мы крепко печемся о своей пользе и обидам счет ведем исправно…

— Не забыл, боярин, как он вместе с казаками лаял на нас и позорил у московских ворот, когда мы пришли к нему с посольством? — задал вопрос Телятевскому до сих пор молчавший Воротынский.

— Помню, помню, как он выказывал нам и лаял, что прямой царский сын, — помолчав, ответил Телятевский и опять подошел к двери.

— Такие обиды можно бы и не помнить, ежели бы самозванец не стал перечить нашей воле, — сказал Щелкалов все еще сердитым тоном. — А он пошел супротив всех нас, больших бояр московских…

— Это ты, Васька, большой боярин-то?! — тихим язвительным смешком залился митрополит, пригибая лицо к самому столу.

Щелкалов смерил гневным взглядом вредного старикашку и продолжал, повышая голос:

— Холопей наших мутит самозванец. Земли боярские и воеводства отдает польским панам. На Москве тоже полякам честь и прибытки великие, а боярам — поруха чести и разор…

— Он, окаянный, с Троице-Сергиева монастыря взял тридцать тысяч в свою казну! — перестав смеяться, сказал Кирилл.

Телятевский, стоя у двери, хотел что-то сказать, но дверь в это время приоткрылась, и в горницу проскользнул Шуйский. Предупреждая вопросы, он поднял обе руки ладонями вперед и, тряся ими, быстро заговорил:

— Ведаю, ведаю, что заждались, бояры. Да и я не пир пировал со шляхетными панами! Дело сделано, бояры, уж какое дело! Все высмотрел до ниточки! И где какой сановный шляхтич прилег и где верные нам стрельцы стоят. Все знаю. Передавим, как кур!

К Шуйскому подбежал Клешнин и, льстиво улыбаясь, зашептал:

— А тут до тебя митрополит со Щелкаловым лаялись…

Однако Шуйский нетерпеливо отстранил его.

— Ты уже поведал боярам про свой разговор с'королем Сигизмундом? — обратился он к Безобразову.

— Тебя ждал, Василий Иванович.

— Молви теперь, однако немногоречиво.

Безобразов отодвинул подальше от себя свечу, положив локти на стол и теребя пальцами свою узкую бороду, стал рассказывать склонившимся к нему боярам:

— Когда все московское посольство вышло, остался я с королем один и молвил напрямик: недовольны, мол, московские большие бояры Дмитрием. Желают, чтоб на московском престоле сел королевич Владислав… Король вначале осердился, одначе для виду только, а потом и спрашивает: «А как бояры думают это сделать?» Стало быть, как мы думаем посадить на московский престол его сына?.. Ну, я тут ему уж ничего прямо не сказал. Не ведаю, мол, сам еще. С тем и ушел…

Некоторое время в клетушке было совсем тихо. Первым нарушил молчание Телятевский, оглушительно захохотав.

— Ну-у, дело… Ай да гоже! Мы турнем расстригу со всеми шляхтичами, а польский король и рукой не шевельнет, чтобы им помочь?! И войско на нас не пошлет?..

— Будет ждать, пока мы позовем Владислава. А-ха-ха-ха! — захлебывался частым смешком Безобразов.

— Ай, гоже! Ай, гоже! — бубнил Телятевский. — Мы три раза своего посадим.

— Только теперь же надобно решить — кого, чтобы потом при народе не вышло спору промеж нас, — торопливо, глухо сказал Шуйский и настороженно зашарил стремительными, острыми глазками по боярским лицам…

Тихо стало сразу. Лица у всех застыли, а взгляды скрещивались — напряженные, недоверчивые…

— Тебя, Василий Иванович, ты наибольший на Москве из бояр, — громко прошептал Клешнин и отступил в темный угол, подальше от стола.

Бояре по-прежнему молчали. Слышно было, как тихонько свистело в носу митрополита Кирилла.

Шуйский вдруг кашлянул от тревожного удушья.

Скрипнула скамья под Мстиславским. Уставившись в пол, он заговорил, тяжело выдавливая слова:

— По коленству своему боярин Шуйский достоин престола.

И снова молчание…

Встал Воротынский.

— От Рюрикова корня Шуйский род ведет свой… — хрипло сказал он.

Телятевский с грохотом опрокинул скамью и, шумно сопя, прошел в угол, где стоял Клешнин. Торопливо поднялся митрополит Кирилл, древний, маленький, плоский, с клинышком белой бороды, торчащим вперед, и с глазами безумного.

— Благословляю, сыне, богом возлюбленный! Да прославишься ты навеки мудростью и благостыней, — затряс он перед грудью Щуйского широкими рукавами черной рясы. — Благословляю на царствие тебя, на славу боярства русского и процветание церкви!..