Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

— Успокойтесь, воевода, — уже с неудовольствием сказал Адам Вишневецкий. — Мы скоро вернемся домой прославленными вестниками победы Речи Посполитой над Московией. И великий канцлер Лев с почетом встретит нас. Я верю в это.

— Вы вполне достойны этого, ваша светлость!

Иезуит Лавицкий насмешливо глянул на Бучинского, сказавшего это, и добавил:

— Особенно если пан Адам привезет канцлеру грамоты на владение землями по Западной Двине и по Днепру.

— Сапега думает еще о лесах Смоленщины, — завистливо вздохнул Мнишек, усаживаясь на прежнее место.

Дверь внезапно отворилась. Неистовой волной метнулись по опочивальне звуки мазурки.

Вошел Дмитрий. Усталым жестом левой руки провел по рыжим курчавым волосам, затуманенным взглядом окинул присутствующих.

Навстречу поднялся только Бучинский.

— Мы сочли самым удобным подождать вас тут, государь. В прочих комнатах очень людно, — поклонился он.

— Я приказал не тревожить меня сегодня серьезными делами, Ян!

Дмйтрий положил локти на спинку кровати, сгорбился, шумно вздохнул.

Тогда поднялся Адам Вишневецкий.

— Мне хотелось бы, государь, именно теперь, в этот торжественный для всех нас день, получить вещественное подтверждение вашей благосклонности к своим друзьям. — Он шагнул ближе к Дмитрию и с намеком сказал — Его величество король Сигизмунд недоволен вашим недостаточным к нему вниманием.

Теперь Дмитрий выпрямился, возмущенный.

— Ноя отослал ему богатые дары. Один золотой слон чего стоит!

— Однако его величеству известно, что вы отлили себе золотой трон. Его величество не оправдывает такой… необдуманной расточительности.

Дмитрий гневно отвернулся.

— Оставьте меня. Сейчас сюда войдет царица.

Недовольные, они постояли несколько мгновений, переглядываясь, потом пошли — не спеша, важно, показывая, что лишь временно уступают капризу…

Прильнув к окну, Дмитрий напряженно всматривался в ночь.

— Еще пожар! До небес пламя… И отчего это вороны кружатся над Кремлем? Кто их потревожил?..

— Что тебя тревожит, мой государь? — тихо прозвучал позади вкрадчивый голос Марины.

Дмитрий жадно схватил ее руки…

Он пылко и преданно любил эту смелую красавицу, гибкую и стройную, с тонким и холодным лицом. Она же только терзала его сердце. Притворялась любящей и оставалась недоступной, пообещав, что будет принадлежать ему только как царица. Теперь она стала царицей…

Марина спокойно и пытливо оглядела Дмитрия, освободила свои руки и прилегла на край кровати, устало изогнув тонкий стан. Заговорила с холодной укоризной:

— Я недовольна тобой. К чему дозволил Шуйскому явиться на нашу свадьбу? Это — коварный зверь! Ходит и присматривается к людям, будто выбирает, кого нужно убить… Лавицкий прослышал о нем кое-что очень опасное…

— Не надо гневаться, Марина! Шуйский безвреден. Он робок, да на Москве ему никто и не верит. А твоего проклятого иезуита я брошу в тюрьму…

— Ревнуешь? — усмехнулась Марина.

Он не ответил.

Все реже доносились звуки музыки, все тише. Многие шляхтичи уже спали, приткнувшись кто в кресле, кто на лавке или же в темной нише окна, а иные — и просто на полу.

Марина встала и погасила свечи. Ярче заиграли на стеклах окна тревожные отблески недалекого пожара.

Шуршали, упадая на пол, роскошные одежды. Марина раздевалась…

А у всех теремных дверей, и у кремлевских ворот, и на московских улицах, у домов, где спали поляки, стояла московская стрелецкая стража и нетерпеливо поглядывала на небо, где навстречу изорванным облакам торопливо плыла круглая луна. И у всех двенадцати московских ворот стояли темные отряды ратников и ждали…

— Я брошу в тюрьму твоего монаха! — зло повторил Дмитрий. — Он непочтителен и слишком много знает.

— Лучше брось в тюрьму Шуйского. Пока не поздно…

3

Было уже поздно.

В обширных хоромах «большого боярина» Василия Ивановича Шуйского никто не спал. В горницах стояла напряженная тишина. Лампады мерцали строго перед худыми ликами на древних иконах. Многолюдная родня и челядь в томительном ожидании ходили на цыпочках, не находя себе места.

На черной половине, в тесной клетушке без окон, но с двумя тяжелыми дверями, одна из которых вела во внутренние покои, а другая выходила на крыльцо во двор, сидели шестеро вокруг небольшого стола. Огоньки двух свечей неярко краснели, мигая в мутном воздухе.

Говорил ростовский митрополит Кирилл — приглушенным голосом, часто от волнения срываясь на непонятный шепот.

— Богом наказуема земля наша, бояры, через то, что возвели на святой престол не благородного корени доброплодную и неувядаемую ветвь, растущую от благословенного семени равноапостольного Владимира, и от Рюрика сиречь, а возвели вы проклятого вора и расстригу из челяди Федьки Романова, обуянного гордыней греховной…

— Не лютуй, отче, — пробурчал государев дьяк Василий Щелкалов. — Расстрига потребен нам был. Разве не через него свалили мы лукавого проныру Годунова?

— Не залепляй мне рта, греховодник! — взвизгнул Кирилл. — Не люба правда моя? Всем ведомо, в какие почести полез ты при самозванце, суеслов пустопорожний…

Теперь закричал и Щелкалов: